Третья сторона

Однако сейчас Отто что-то расслабился. Не просто улыбался, сиял. Повторял то и дело: «Я так рад». Даже сел не напротив, а рядом, придвинулся близко, чтобы касаться плечом, как будто не особенно верил, что он настоящий. Это было приятно, хотя, если посмотреть отстранённо, конечно, просто смешно.

Спросил: как ты вообще? Дурацкий вопрос, но ёлки, а как и о чём ещё его спрашивать, если не виделись четырнадцать лет. Отто неопределённо пожал плечами: ай, да хрен меня знает. Предсказуемый ответ. На иной и не особо рассчитывал. Чего ещё ждать от человека, который даже своё настоящее имя тебе не сказал – за десять, что ли, с лишним лет дружбы, наверное близкой, хотя, конечно, хрен поймёшь, что сам Отто об этом думал. Ладно, теперь-то какая разница, кто кого кем для себя считал.

Отто ни о чём его не расспрашивал, даже не начинал. Говорил, не умолкая, но всё больше о пустяках, как будто буквально на днях расстались, и с тех пор ничего особо интересного не успело случиться, только студенты художки тайком пробрались в троллейбусный парк и разрисовали почти половину городских троллейбусов цветными скелетами, так и ездят теперь; с голубями напротив рынка всю весну тусует здоровенный красный попугай, улетел от хозяев и отлично прижился на улице; а ещё был концерт какой-то крутой голландской девчонки – ну этой, бритой, как её, да ты точно знаешь – в клубе – ну, в этом, который открылся на месте мебельного магазина; ай, ладно, какая разница, потом нагуглишь. У Отто всегда была отличная память на события, музыку, запахи, телефонные номера и картины, но он никогда, даже после множества повторений, не запоминал имена собственные, хоть стреляй.

Ладно, какая разница, что за клуб и какая девчонка там выступала, лишь бы Отто продолжал говорить. Это было так здорово – сидеть вместе в уличном баре и болтать о ерунде – так невероятно и одновременно привычно, обыденно, что он постепенно перестал понимать, какой вообще год на дворе. Может, они с Отто, и правда, вчера расстались, а всё остальное, что успело потом случиться – ну, просто такой вот подробный, убедительный сон, как в китайской легенде, где, пока у монаха варилась каша, его гость задремал и прожил во сне целую долгую жизнь [1].

Отто не прикасался к стакану с сидром, держал в руках нераскуренную сигарету, эффектно ею размахивал, как дирижёрской палочкой, и это тоже было знакомо: он всегда, увлекаясь беседой, жестикулировал так, что разговор становился похож на эстрадный номер. Даже прохожие специально останавливались посмотреть.

Вдруг замолчал буквально на полуслове и рассмеялся: надо же, я всё-таки встретил тебя на улице, как загадывал, ну и дела! Не дожидаясь вопросов, объяснил: когда мы с тобой поругались, я очень скучал, но дал себе слово, что не полезу первым мириться, пока случайно не встречу тебя на улице. Вот тогда будет можно, потому что – ну как бы не я сам так решил, а судьба. Был уверен, буквально на днях тебя встречу, город-то, в сущности, маленький, и тропы у нас примерно одни и те же. Но вышло – сам видишь, как вышло. Вот тебе и судьба.

Подумал: да хрен бы ты со мной тогда помирился. Добром бы эта встреча не кончилась, ты меня страшно достал. Я даже Монику не хотел больше видеть, только потому, что ты когда-то нас познакомил; об остальных уже и не говорю. Повезло, что было куда уехать, а то бы, наверное, чокнулся. И четырнадцать лет нарочно не возвращался в город, не мог простить ему, что ты здесь живёшь. Глупо звучит, когда говоришь такое словами, это я и сам понимаю, зато чистая правда – вот настолько я на тебя разозлился тогда.

Но вслух, конечно, ничего не сказал. Что толку обсуждать, к чему бы привела наша встреча, которой всё равно уже не случилось. И это к лучшему. По крайней мере, сейчас-то я тебе действительно рад.

Отто собрал в стопку разбросанные круглые пивные картонки. Бирдекели, так они называются. Тогда, четырнадцать лет назад, мы даже слова такого не знали. Зато теперь знаем; то есть, как минимум, я теперь знаю. Специально однажды в словаре посмотрел.

Картонок на столе было довольно много, но Отто сгрёб ещё и с соседнего, благо за ним никто не сидел. Пересчитал, объявил: двадцать девять. Хорошее число. В нашей книге было бы двадцать девять глав.

В глазах натурально потемнело от гнева: он что, издевается? Снова завёл эту песню? Но Отто примирительно сказал: я теперь и сам понимаю, что это была плохая идея – сочинять роман про пивные картонки. И ещё худшая – уговаривать тебя это делать. Самому припекло, сам бы его и писал.

Хотел сказать: беда не в том, что ты меня уговаривал, а в том, какие были у тебя аргументы. Но промолчал. Сам факт, что Отто, всегда считавший себя непогрешимым, практически извинился, был чудом. А чудеса следует уважать.