Третий пир

— Знал. И предупредил — не прямо (старосветская щепетильность: о сохранении лечебной тайны и прочее), предупредил трактатом о силе нечеловеческой, но было уже поздно.

— Вы, конечно, писатель? — осведомился Павел Дмитриевич. — Фантаст?

— Всего лишь филолог.

Символист встал с хрустальным бокалом.

— За философа на орловском рассвете, когда глаза его в последний раз видели солнце.

Все поддержали молча, Павел Дмитриевич слегка рассердился.

— Какие-то поэтические грезы… у всех, у всех вас. Да обратитесь же к реальности. Какое солнце! Их расстреляли по камерам. Сто тридцать один человек.

— Как это ужасно! — воскликнула Вероника восторженно. — Когда я играла подпольщицу, меня тоже расстреляли, конечно, игра — это игра, но ощущение ужасное.

— Правда? — поддакнул Митя рассеянно и обратился к отцу: — Трупы закопали?

— Уже при немцах.

— Так и оставили в камерах?

— Торопились. Народ закопал, сбежался, тюрьма была открыта, священник отслужил панихиду.

Как все просто, оказывается! Я-то накручивал смертный рассвет, озноб страха и свободы, последнее небо, последнее прощание… а в камеру врываются — нет, прямо с порога автоматная очередь (палачам в отличие от истекающих кровью отступающих армий всегда хватало и патронов, и автоматов) — проверив, добив, не замывая следов, ничего не боясь, ни народа, ни международного гуманизма, — по машинам: к черту этот загаженный тургеневский город с мертвецами, окоченевшими в самых неожиданных позах; а там Хорь и Калиныч закопают, их бабы завоют, замоют — а потом и сами сядут (групповщина), если властям потребуется свежатинки… тем властям или этим, и никакие розы не покроют смердящей ямы. Впрочем, был батюшка, могила покрылась молитвой. Митя отчеканил:

— И ты все знал.

— В пятьдесят седьмом, ездил в Орел. — Отец пожевал губами совсем по-стариковски. — Полюбите ее черненькую, а беленькую ее любой эмигрант полюбит.

— Отлично! — закричал Жека. — За Россию черненькую — по полной! О, славянофилу не нравится, да, Саш? А вот пусть рассудит (насчет русского цвета) человек со стороны.

— Вы меня имеете в виду?

— Вас, вас, Иван Александрович. Вы ж из эмигрантов?

— Ну, когда это было.

— Когда?

— В пятьдесят пятом.

— Вы в пятьдесят пятом — сюда, а мы с Митюшей в пятьдесят седьмом — туда. Вас пустили, нас не пропустили. И как вам тут? Наверно, ехали, к подвигу готовились?