Третий пир

— Езжу обычно утром по пятницам. Угол Каретного ряда и Садового кольца.

Грибной день: суп с грибами, грибы жареные, тушеные — подберезовики, маслята, свинухи, лисички, шампиньоны, — называла она.

— Здорово. Ни разу грибы не собирал.

— Правда? А мы ждем: опята пойдут. Да, Митя?

— Да, — муж молчалив и рассеян сегодня, вот улыбнулся обаятельно, «по-студенчески», спросил: — Английский сдали?

— Четверка, — Алеша улыбнулся в ответ (а лучше б не Митя был ее мужем!).

— Трудно?

— Нормально. Текст из «Портрета Дориана Грея», а тема: «Мой любимый писатель».

— Это кто же?

— Разумеется, Достоевский.

— И вы рассказывали о Достоевском по-английски?

— Вот так, Мить, — вмешался Сашка. — Эти детишки нас с тобой за пояс заткнут.

Детишки! При ней!

— Я не настолько уж моложе вас…

— Всего вдвое.

— Он вам завидует, Алексей. «Бог юности смеется с тобою и со мной». То есть с нами-то уже особо не посмеешься…

— Ой, кто это, Мить?

— Гельдерлин.

— Кто-кто?

— Немецкий романтик. Мы все вам завидуем, правда, Поль?

— Конечно.

Алеша загляделся на нее и высказался горячо, забывшись:

— Я б с вами поменялся!

Все улыбнулись слегка, Сашка сказал наставительно:

— Дмитрию Павловичу не до смеха, придется на старости лет за английский сесть.

— В каком смысле «сесть»? — пошутил Алеша, вспомнив мечты о тюрьме.

— Не в криминальном. Но, господа, на международном рынке русский нынче не котируется.

— На международном? — удивилась Лиза. — Ты что, Мить, за кордон собрался?

— А чего ему тут делать? Все порядочные люди уже там.

— Это фантазии Вэлоса, — пояснила Поль равнодушно.

— Почему фантазии? — возразил Сашка неожиданно.

— Назад не пустят.

— Я б на вашем месте не раздумывал! — воскликнул Алеша (и ведь ни разу в мечтах о муже не осенил выход, естественный для советского писателя, занимающегося Страшным Судом: эмиграция; тем более что она не уедет, она же верующая, православная).

— Не эмиграция, конечно, — Сашка будто подслушал. — Съездите, отвлечетесь.

— От чего? — уточнил Митя.

— Ото всего, — голос Сашки звучал почти просительно, он пристально всматривался в Поль. — Я уже переговорил с Никитой, у него книжка на выходе, готов ссудить… Поль, ты как?

Лиза закричала:

— Мить, поезжайте! Рим, Париж, Лондон… с ума сойти.

— Я уже везде побывал, да еще в какой компании. С Дантом и Диккенсом, например, или с Мориаком, с Остин и Стендалем и так далее, и так далее. В Лондон рекомендую с Томасом-найденышем, в Рим с Генри Джеймсом…

— Уж рисковать, так насовсем, — перебил Алеша. — Лучше один раз увидеть, чем сто раз…

— А сто раз увидеть? Тыщу раз, каждый день? Разлюбить.

— Зато оттуда Россию как полюбите.

— Остроумно замечено, но искусственные встряски мне пока что не нужны. А для органов безопасности человек я безопасный.

— Вы ж готовите Страшный Суд.

— Его не надо готовить, а просто осознать: Суд идет давно, с убийства Спасителя.

После чая он пошел проводить Лизу на электричку, оба спешили в разные стороны, она помахала рукой из окна, рука проплыла мимо, в Москву, лицо, полное жадной жизни… У меня, должно быть, такое же. Листы лип висят безжизненно, над ними тусклый багровый шар, слои воздуха пламенеют, Алеша почти бежал в застывшем мареве (мара, морок — где он читал эти слова, дивные, забытые? милый Даль). Обморок. Нет, не поддамся, легко (легконого) проскочил роковой уличный поворот… кусты, калитка, шары, голоса в глубине сада за колодцем.

Она полулежала в гамаке, вся золотисто-румяная от зноя, муж на лавке, Сашка в шезлонге курили. Алеша опустился в высокую жесткую траву, позавидовав бывшему инвалиду Барону, разнежившемуся у нее на коленях. Тоже закурил — три голубоватых столбика и сонм блестящих мошек, зависших в воздухе, словно заслушавшихся.

Говорил учитель словесности, о новой будущей книжке Символиста: нужна ли нам эстетизация зла. «Не горюй, — заметил Митя, — там после редактуры никакого зла не осталось, вообще ничего». — «Нет, серьезно. Нужны ли цветы прелестного упадка — нам, у которых не было и расцвета?» — «Если не считать расцветом русскую классику». — «Митя, ты недаром сказал „русскую“, а не „советскую“ — то были другие, не мы, до катаклизма». — «Тогда кто тебе обещал расцвет?» — «Миллионы умерщвленных. Зерно должно умереть чтобы дать плод». — «Да, если попадет в почву плодородную». — «За почву я ручаюсь. А вот что мы в нее бросаем… Нет, я не говорю о тебе, ты для меня…» — «Да брось. Насчет Никиты ты ошибаешься. У него не „цветы зла“ — страха. Страх смерти и страх бессмертия — и я не знаю, который из них страшнее. Между этими двумя безднами наш путь». — «Я не понимаю, что такое бессмертие», — сказал Алеша. — «А что такое смерть, понимаете?» — «Конечно. Это то, что было до моего рождения. Меня не было. Потом я родился. А потом меня опять не будет», — он нечаянно взглянул на нее, она смотрела вверх, в пленительное переплетение яблоневых веток в нежнейшей лазури, Божьей благодати — и усомнился в душе: «Как не будет? Ее не будет? Меня? Этого сада? Ничего никогда? Невозможно!» И заявил задумчиво: «Нет, и про смерть не понимаю».