Третий пир

Засобирались на речку. «Нет сил по такой жаре», — сказала она. «У меня тоже, знаете… экзамен». — «Ну-ну. Саш, ты тоже обессилел?» — «Я с тобой».

Хозяин и его друг удалились. Из-за кустов раздался дружный радостный скулеж. «Гулять!» — волшебное слово. Она все так же полулежала, глядя вверх, вдруг встала и ушла. Гамак закачался с брошенным Бароном; лапы, торчащие из дырок, беспомощно задергались, но вот котик перекатился на спину, спрыгнул, ловко извернувшись, и сиганул в кусты к своему папе Карлу. Все здесь было необыкновенно. Алеша раздвинул смородиновые ветви: она подходила к мужу, цеплявшему поводок к Араповому ошейнику, что-то сказала, Митя отвернулся, она продолжала говорить, положив руки ему на плечи, тогда он отпустил Арапа, который заскакал по саду, как застоялый конь, волоча поводок. Что-то сказал Митя в ответ, одним движением освободился от ее рук, но остался стоять, напряженно вслушиваясь, улыбнулся угрюмо и уже не оттолкнул, когда она опять обняла его, прижал к себе… Алеша лег навзничь, глядя в раскаленное небо.

Поль появилась вскоре, взяла с лавки пачку сигарет, он вскочил, дал ей прикурить и сел, как прежде, в траву напротив гамака.

— Итак, Алексей, вы меня выслеживаете или кого еще?

Стало быть, она видела «попрошайку на обочине»!

Алеша сгорел со стыда, ничем, впрочем, себя не выдав внешне — напротив, пошел ва-банк:

— Не бойтесь, я вас не выдам.

— Что это значит?

Тут он и произнес «пароль»:

— Паучок.

Кусты шиповника за ее спиной (прелестный темнокрасный с прозеленью фон для ржаво-рыжих волос и пунцовых губ) зашевелились, задрожали, Алеша обмер, она усмехнулась. Ах да, коты!

— Что вы хотите от меня, Алексей?

Сказать? Прямо так и сказать, чего он хочет больше всего на свете? Нет, нельзя. Нельзя одним словом погубить все.

— Так что же?

— Кто такой паучок? — вырвалось невольно. К черту! Совсем не об этом хотелось с ней говорить.

— Паучок? — она как будто задумалась. — Это шутка. На самом деле он очень хороший, благородный человек.

— Кто?

— Мой друг.

— А как его зовут?

— Паучок, — она вдруг коротко рассмеялась; синие глаза потемнели, подчеркивая яркость и чистоту голубоватых белков.

Алеша уже стоял над гамаком, смотрел в упор. Разве может человек с таким лицом врать? Внезапно стало больно, прижал руку к груди.

— Что вы от меня хотите? — повторила она презрительно.

— Я хочу… — грянул гнев, пересиливая боль. — Я хочу, чтоб вы перестали быть ведьмой.

И испугался, но она отвечала невпопад, оживленно:

— Знаете что, вас должна была увлечь не я, а моя дочь. Если б она у меня была.

— А почему у вас нет?

— Нельзя. Я скоро умру.

— Как? Вы больны?

— Нет. Просто так чувствую, так с самого начала было задумано. Мне не надо было выходить замуж.

— Но вы, кажется, уже пятнадцать лет…

— Да, Бог дал.

— Неужели ваш муж способен… — начал Алеша с ужасом, но она вновь перебила:

— Нет, что вы! — и улыбнулась. — Может, еще и поживу. Вы мне не очень-то верьте.

— Я вам верю! — сказал он горячо, боль в груди утихла, глядел — не мог наглядеться, утопая, растворяясь в лазури взгляда, в золоте уходящего дня, уходящего лета, что останется, однако, на всю жизнь, а значит, будет жить и в третьем тысячелетии; глубокий старик вспомнит вечерний сад и вспыхнет от радости, как юноша.

Гроза настигла сад ночью, перед рассветом. Митя выключил лампу, вслушиваясь в шевелящуюся тьму за раскрытым чердачным окошком; шелестела, кипела влага, взрывалось небо огненными змейками, зигзагами. «А что если всемирная смута нашего века — отражение смятенья небесного (дьяволовы игры перед Престолом)? И прообраз смуты (четвертый всадник на бледном коне) — смерть? И поражающие бациллы бешенства занесены из пространств нездешних и здесь непостижимых, преисподних? И прививка длится семьдесят, сто лет (условный срок в трактате философа), пока иммунитет не выработается? Пораженный организм — человечество — бьется в корчах и судорогах или застывает в параличе. Средство лечения — периодические кровопускания, жертвы, жертвы, — а кто доктор? Нет, не Тот, что сказал Марфе: „воскреснет брат твой“ — другой, кто ставит опыт над живым, чтоб насладиться смертью…» Кажется, он задремал за столом, опустивши голову на руки, что-то упало со звоном на пол (Митя понял — зеркало), расколовшись вдребезги, и в каждом остром блистающем осколочке отразилось его лицо, распавшись на тысячу лиц. Проснулся с испугу: давно рассвет, теплый ровный дождь шуршит в листьях, цветах и травах.

Поль спустилась со ступенек крыльца, уже одетая для Москвы (белый тонкий джемпер и узкая коричневая юбка), раскрыла зонт. Золоченые пчелы взметнулись на черном шелке, она выглянула из-под зонта, встретила его взгляд.

— Митя, мне пора.

— Пора? Алексей еще спит?

Сашка отбыл вечером, Алеше же посчастливилось остаться.

— Его нет, видимо, ушел.

— Ушел? Когда?

— Не знаю. Видимо, ночью.

Внезапно раздражение (как-то зрительно связанное с видением зеркальных осколков) вырвалось, проскользнуло в презрительном тоне:

— Однако какие страсти ты умеешь возбуждать.

— Митя, я…

— А, поезжай, ради Бога!

— Да Митя же!

— Поезжай, мне все надоело.