Третий пир

Лиза появилась в дверях столовой в длинном халате в лазоревый цветочек, в сборках, оборках, с пояском на тончайшей талии, такая прелестная, юная, раскрасневшаяся, что жаль ее стало (все пройдет, прелесть пройдет), но сейчас она была счастлива, несомненно.

— Здравствуй, Митя.

— Здравствуй, — ответил устало, такая усталость навалилась вдруг, кажется, пальцем не шевельнуть, однако встал. Прошли в столовую, чинно сели, Иван Александрович в диванный уголок, они за стол — на голубой скатерти в глиняном кувшине пылают полураспустившиеся пунцовые розы из райских оранжерей.

— Митя, что случилось? С Поль?

— Ты ее вчера видела?

— Она заходила в пятом часу. Поговорила по телефону с подругой и ушла. А что, она в Милое не вернулась?

Он не отвечал, любовники переглянулись молниеносно и вновь уставились на него. Они его жалеют, дошло до Мити, они смеют его жалеть.

— Голубчик, — сказал Иван Александрович, — ты б приготовила нам кофейку, а?

Ага, отсылает, боится, что проболтается, ничего, допросим позже. Полшестого. Через полчаса уже удобно позвонить Дуняше.

— Пожалуйста, Дмитрий Павлович, — закурили «Мальборо». — Возьмите пачку, у меня есть еще. Вообще-то я предпочитаю трубку — но дома, изредка, с нею возни много. Опиум я пробовал, в Китае, но не увлекся.

Да уж, тертый калач, молод-то молод, а глаза выдают.

— Потому что действительность фантасмагоричнее любых наркотических грез, вы не находите?.. Да что я спрашиваю — я ведь отлично помню вашу «Игру в садовника».

Филолог сворачивал на изящную словесность, но Митя не поддался, грубо прервав:

— Когда она вам надоест, по вашим расчетам?

— Ну, какие расчеты, Дмитрий Павлович. Всегда надеешься.

Вошла Лиза с медным кофейником и двумя чашечками прозрачного фарфора в бледно-сиреневых бабочках, которые, почудилось, вот-вот вспорхнут и улетят в богатое «проклятое прошлое» тысяча девятьсот тринадцатого года.

— Благодарствую. Глядите-ка, научилась варить кофе.

— Чему еще вы ее научили?

— Видишь ли, девочка, возник сугубо мужской разговор. Сокровенный. Пойди займись… ну, прими душ, пожалуй, а? — слова его и тон были небрежно-насмешливы, но взгляд, обращенный на нее, ласкал и любовался; и она только это воспринимала и молча отвечала тем же; выскользнула из комнаты.

— На кой она вам сдалась? Забавлялись бы с Вероникой.

— Честь семьи, Дмитрий Павлович? Эк вы вскинулись, — Иван Александрович рассмеялся. — «Так пусть нас рассудит пара стволов роковых лепажа на дальней глухой поляне под Мамонтовкой в лесу, два вежливых секунданта, под горкой два экипажа, да сухонький доктор в черном с очками на злом носу». Утонченнейшая культура канула, правда? — Глаза его блеснули острым блеском. — А дедушкин парабеллум? Тоже канул?

— Чем болел философ?

— О, ничего позорного, не сифилис. Дерматоз — простейшее кожное заболевание, грибок. В два счета вылечился, в Швейцарии.

— Откуда вы все это знаете?

— От его адвоката, почти случайно. Меня интересовал тот период, преисподний, так сказать.

— Уже не интересует?

— И рад бы завязать, да как отвязаться? Мы — проклятые, Дмитрий Павлович, вы же понимаете. Родовое проклятие — как в романе ужасов.

— Почему, как вы думаете?

— Мы их не похоронили — и буквально, и образно. Трупный яд. «Господи, уже смердит», так ведь?

— Дальше следует воскрешение.

— Он любил Лазаря и сестер его. Нас — сомневаюсь. Нас, кажется, возлюбил другой.

Дедовские напольные часы с натугой запечатлели шесть ударов, Митя вышел в прихожую, набрал номер, длинные безнадежные гудки. Безнадежно. Где-то шляется, возможно, с подругой, с дружками. Милый друг. Лиза выскочила из ванной, нежно-розовая, русые волосы влажно блестят, такой чистенький, ухоженный ребенок. Разве можно обидеть ребенка? Можно. Все можно.

— Лиза, — обратился, превозмогая стыд, — что за подруга звонила Поль?

— Я не знаю, — ответила поспешно, отвернулась на секунду, да, возлюбленный в дверях. — Она сказала: подруга звонит, надо ехать.

— А о чем подруги разговаривали? Ты же слышала?

— Вчера — нет, честное слово! Я в кабинете…

— А когда — да?

— Я ничего не знаю, — плавно повела правой рукой, словно отталкивая нечто, опять повернула голову; Иван Александрович смотрел серьезно. Что-то тут не то, да ведь не сознаются.

— Ладно. Дашь мне взаймы… ну хоть рубль? Деньги забыл.

— Ага, сейчас.

Ускользнула, филолог поинтересовался:

— А как поживает ваш доктор, Дмитрий Павлович?

— Какой?.. А! Функционирует.

— Ставит опыты над розами?

— Вот именно.

— Вот, Митя, на. Может, больше?

— Нет, спасибо. О чем-то мы с вами не договорили, Иван Александрович… (О Швейцарии — шепнул внутренний голос.) Ладно, потом. Пошел.

Отворил створку входной двери, обернулся, глядят вслед, но так полны собою, друг другом. Так и надо, ведь все проходит быстро и бесцельно. Почему-то сам по себе, без вызова, подкатил и лязгнул, зазывая, лифт.

— Лучше Мити никого нет, — сказала она со страстью мести. — Я покончу с этой мерзкой историей.

— Не стоит. Он обречен.

— Как это?

— Слишком давно связался со своим паучком. Милый друг детства.

— Так что же делать?

— А ничего, — отозвался ее друг и протянул руки ей навстречу.