Третий пир

«Этим человеком стоит заняться, — подумал Вэлос рассеянно про низлежащего. — Но что делать с Митькой?» Вносят смятение в отпавшие от предрассудка умы — так можно охарактеризовать «изумительные вещи» прозаика. И я, Евгений Романович Вэлос, должен в этом участвовать! Почему я не могу освободиться от него? (Подступало в бешенстве нечто глубинное, давнее.) Несмотря на невроз — удушье, — он не поддается; за исключением одного детского эпизода, когда Вэлос впервые в полной мере ощутил силу и сладость смерти — разве что раскрыться, допустить вспомнить эпизод? Слишком рискованно — вдруг иссякнет сама сила, если порвется эта потаенная крепчайшая связь с другом, драгоценная нить, шелковый шнурок, за который нет-нет да и дернешь. Тем более что друг воспоминание выдюжит — она ему поможет. Эта женщина… Вэлос повертелся под хрустящей простыней… из— под подушки вылетел бумажник, с тяжелым шлепком упал на столик, ночной попутчик нашарил, передал… эта женщина сводит меня с ума, я ее боюсь. Первая попытка (апрель семьдесят пятого, вдруг перегоревшее электричество, поток распущенных волос, словно наэлектризованных; сладострастие такой силы, что он бессознательно — бессознательно, клянусь! — сумел предстать мужем), первая попытка не удалась. Вторая (октябрь семьдесят восьмого, прекрасная встреча после похорон в Донском монастыре; как она швырнула раскаленный гребень и рычала собака) по большому счету тоже не удалась. То есть он познал ее, но слишком кратковременно, одноразово, так сказать, только обжегшись — помешал так называемый Покров Богородицы. А между тем (Митька, озабоченный своими предками, не понимает) полноценное кровное единство — это дитя, наследник. Настоящий наследник! Стало быть, у Вэлоса захватило дух — третья попытка? Нет, разрыв, — шепнул сокровенный голосок, тайный советник, — оторву их друг от друга чужими руками, а там посмотрим.

«Спать!» — приказал мысленно себе и нижнему соседу (по доброте душевной — некоторые чудаки нервно переносят погребение) и уснул, а проснувшись утром, в преддверии Москвы, узнал-таки адрес: Садовая-Кудринская, удобно, в центре.

Сначала завернул домой, принял душ и хорошо позавтракал. За кофе рассказал Марго траурные подробности, живописно описал туалет вдовы, гроб, место захоронения — и детишки послушали, им тоже интересно. «Значит, на Литературные Мостки горьковед не потянул?» — «Ты еще скажи: в саму Лавру! Все забито классиками. И до сих пор действует ужасный пережиток: если ты повесился, то уже не человек». — «А в записке что?» — «Записку забрали куда надо. Знамо что: никого не винит (иначе уже таскали бы), смысла дальше тянуть не видит». — «И все равно, — заключила Маргарита без видимой связи, — никогда не поверю, что ты поперся в такую даль посмотреть на Медного Всадника». — «А ты никогда не верила, что я человек тонкой душевной организации и переживаю за целостность и сохранность Российской империи». — «Пап, что такое империя?» — «Тоже пережиток». — «А что такое пережиток?» — «Что живет вопреки здравому смыслу». — «А что такое…» — «Папе надо делом заниматься, денежки зарабатывать, понял?» — «Понял». — «Умница. Хороший мальчик». — «И я понял!» — «И ты хороший. Марго, я сегодня поздно».

Красный автомобиль с Ленинского проспекта помчался на Ленинградский — к престижному пятачку («Аэропорт» — в народе «Рапопорт»), где живали члены Союза писателей. Которых доктор предпочитал обслуживать на дому, благо дома сгруппированы: члены вечно путали часы приема и норовили поведать замыслы (выбранные, но все равно длинные места из творений), отчего лечебный процесс стопорился. Но Вэлос их искренне любил, лечил и хоронил неутомимо.