Третий пир

Лиза кинулась в столовую, побросала кое-как вещи в дорожную сумку и в седьмом часу вышла на перрон провинциального литературного города. Стоял прекрасный голубой вечер последней летней пятницы, и розы еще жарко цвели в привокзальном палисаднике, как, должно быть, цвели когда-то в Гефсиманском саду, как расцветут, Бог даст, и в ледяной зияющей вечности. Ведь она ошиблась: русским просто так ничего с рук не сходит… впрочем, в конце всех концов и никому не сойдет. «И вспомнил Петр слово, сказанное ему Иисусом: прежде нежели пропоет петух, трижды отречешься от Меня. И вышед вон, плакал горько».

18 сентября, четверг

Они разыскали его — несомненно. Ничего не было сказано напрямую, но я почувствовал. По моей инструкции прежде всего требовалось «расколоть» Маргариту, в ней ощущалось колебание (месть — деньги, деньги — месть), а может быть, я к ней несправедлив: жизнь с экстрачудовищем опасна — отсюда и колебания. Но не время вдаваться в психологические нюансы: она его не выдала — не Медея, а мать, жена и домохозяйка одержали верх. Однако визит на Ленинский проспект протекал своеобразно. Начать с того, что Никита с Сашкой заявились к ней вдвоем (кофе, коньячок.

«Французский?» — «Нет, армянский», — ага, прием по первому разряду, не по высшему). Где сидели? В спальне у Марго. Уже несколько странно. Детишки подслушивали? Ну, это уж как водится. О чем говорили? Муж пропал, третью неделю, клиентура оборвала телефон, прям хоть заявляй в милицию, пришлось заложить в ломбард золотые серьги и кулон и тра-та-та и тра-ля-ля… Одним словом, распили бутылочку и удалились. Но одна деталька, та самая, меня насторожила. Квартира четырехкомнатная, есть шикарная гостиная, граничащая с кабинетом, спальня же удалена от него максимально (вот и меня там принимали, чтоб не мешать сеансам; шикарно-то шикарно, но стены советские, звуко- и энергопроводящие). Нет, уверили меня друзья, никаких подозрительных шорохов, движений и голосов слышно не было. Но я сумел поймать взгляд Сашки — как будто растерянный, в сторону (Никиту особо не проймешь, натренирован в общении с собратьями-сочинителями, соврет, глазом не моргнув). «Саш, если я дам тебе слово, что не пойду туда, ты мне скажешь: что ты заметил необычное? Ведь ты заметил?» — «Чем клянешься?» — тотчас прицепился Никита. «Своей любовью», — сорвалось у меня нечто неопределенное и нечаянное (какой любовью? к кому?). Но они поверили. Сашка сказал: «Из-под двери кабинета на пол прихожей пробивался необычный красноватый свет… даже не свет, а колеблющийся отсвет». Ну ясно, камин, инфернальный огнь! Мой дружок постоянно мерзнет. Как же я сам не догадался, что он скрывается, так сказать, на виду, у себя, где его и в голову не придет искать! А может быть, он меня ждет? Но я правду сказал: не пойду, Вэлос должен явиться ко мне… или не явиться — в этом и состоит моя полная покорность Твоей воле. В эти больничные дни, не без помощи Кирилла Мефодьевича, я отдал себя в руки Бога Живого — а там уж Он сам распорядится мною. Орудием жалким, но пока действующим.

— Мить, поехали в Коктебель? — Никита улыбнулся тонко, Сашка закивал, сговорились. — Загудим по-черному, а?

— Обязательно.

Какой все-таки соблазн — вот он, совсем рядом, в Москве на Ленинском.

— А что? Продлим себе «бабье лето».

— Обязательно.

Позвонить в дверь, рвануть мимо Маргариты к камину — и в упор! И детский крик…

— Так я займусь путевками?

— Обязательно.

Нет, нет и нет. Да будет на все воля Твоя!

— Ну что заладил? Учти, бархатный сезон кончается.

Наконец-то для меня все кончается — бархатные ночки, шашлыки на набережной, какие-то пролетарии по какому-то культурному обмену (ходят, обнявшись в шеренги, поют: «Сорвала я цветок полевой…»). Кончаются: писательский пляж, тесненький, грязненький, писательские разговоры по душам («А цыпленочек-то был с душком». — «Завтра осетринка, отведем душу»). Кончаются: ресторанчик «Эллада» и языческие морды за столиками (пьяный звук неумолкающей эллинской речи), в бесконечном ремонте кончается беззащитная волошинская башня… эх, убога наша жизнь даже в ее «подъемные» моменты. Впрочем, был-то я там один раз, а ощущение такое, что все для всех…

— Пусть все кончается без меня, не надо путевок, Никит.

Мы втроем — разом, решительно — закурили сигары, вонючие дымки поплыли над озером.

— Черт знает что! — сказал Никита. — Он скрывается у Марго — стало быть, один, так? Они расстались — так я понимаю. Она его бросила. Чего тебе еще надо?

— Ничего.

— Митя, в этой истории есть тайна, и ты обязан ее разгадать, — и Сашка вставил свое слово.

— Он никому ничего не обязан. Пусть роман кончает. Тетради принести? Они на даче?

— Наверное. Но мне…

— Как «наверное»?

— Неужели Вэлос… — начал Сашка, поэт выразился кратко, но сильно.

— Да не знаю я ничего, меня это не интересует.

— Нет, какая сволочь, — констатировал Никита. — Доиграется… Любовь — дело наживное, а вот рукопись… Опутал Митьку со всех сторон!

— Он утверждает обратное, — заявил Сашка осторожно.

— А ты и веришь, да?

— Нет, конечно.

— Что он утверждает, Саш? — вмешался я.