Третий пир

Лиза затянула поясок из крученого шелка с кисточками на тончайшей талии. («Что же ему нужно от меня?») Из кухни пахнул колониальный аромат, Поль, в изумительно-зеленом, в классическом отблеске рыжих кудрей, варит кофе. Внезапно вспыхнул гнев. Как она посмела увлечь моего Алешу и как он (Иван Александрович) посмел отвернуться от меня и заговорить по-китайски. Они мне все отвратительны, я ненавижу их. С улыбкой ребенка, балованного и милого, она вошла на кухню.

— Ужасно хочу кофе! А почему ты в Москве?

— Работу привезла и взяла новую на неделю. И вот тебе ягод.

Ах, разлюли-малина, смородина сладостна, кофе крепок, горяч и пахуч.

— Ну что, Лизок, начнем заниматься?

— Чем?

— Наверное, русским?

— Пустяки, я все знаю. Тебе Алеша понравился?

— Хороший мальчик, хотя сам еще не знает, чего хочет. Что это за предложение?

«Он-то знает, а ты придуряешься», — подумала Лиза с раздражением возрастающим и отчеканила:

— Сложное с последовательным подчинением, придаточные уступки и изъяснительное. Говорю же, пустяки. Как Митя?

— Работает.

— С ума сойти, как вы живете.

— То есть?

— Работа и работа. И ты при нем день и ночь. Неужели не надоело?

Поль не ответила.

— Я бы не смогла.

— Да, чтоб не забыть. Когда ты в ванной была, Алексей звонил. Он сейчас приедет.

— Зачем?

— Ему нужна «Мать».

— Кто?

— Ведь «Мать» по программе? Горький в чуланчике под роман-газетами.

— Его мать, — перебила Лиза, — натуральная шлюха. Протяжно зазвонил телефон, Поль вышла, Лиза прислушалась рассеянно, ничего не разберешь, вдруг одна фраза выскочила чертиком из табакерки:

— Я буду на нашем месте, паучок.

Паучок! Прелесть! Ай да тетка!

Поль появилась оживленная и быстрая, закурила, прошлась взад-вперед, словно взвихряя зеленый сквозняк. Сквознячок-паучок. Смех щекотал горло, однако не стоит выдавать себя раньше времени.

— Как ты смеешь обзывать неизвестную тебе, в сущности, женщину?

Лиза и думать забыла про «Мать» — мать, но злой дух уже вошел в права и распоряжался.

— Всем известно: она любит погулять, а потом повеситься. То есть притворяется и ее спасают.

Поль остановилась и внимательно слушала.

— Как же Алексей уехал?

— Да ничего с ней не сделается. Это привычка такая, чтоб ее пожалели. Пожилая тетка, даже старше тебя…

— Она живет в угловом доме с ажурным балкончиком?

— В подвале.

— Ну, мне пора, — сказала Поль внезапно.

— К Мите?

— К Мите, — соврала она, не дрогнув.

— А разве мы не будем заниматься русским? Ну пожалуйста, Поль, мне так понравилось. «Я тороплюсь к мужу, потому что люблю его». Что это за предложение?

Поль засмеялась как-то странно, презрительно и ушла. Скажите, пожалуйста, сколько гордости при нашей бедности! А паучок плетет паутинку на нашем месте. Утренний мужской голос — точно. Господи, как страшно! Почему? Злой пыл угас, и непонятный страх (чем непонятней, тем страшнее) обступил, окружил, овладел. Где же Алеша? Ведь ему нужна «Мать».

Лиза промчалась в чуланчик за спальней, включила свет — слабенькая под самым потолком лампочка силилась рассеять омертвевшие сумерки. Лиза даже отвлеклась на минуту, перебирая прах десятилетий: ни одно имя не было ей знакомо. Ужас какой-то! Ага, вот и «буревестник» в серых томах. «Над седой равниной моря ветер тучи собирает. Между тучами и морем…» — натужный пафос засвербел в ушах застарелой серой. Прочистить уши и завопить на вступительных наизусть (так положено по программе): «Буря, скоро грянет буря!» А вот и Ниловна: разбрасывает листовки на картинке, и две держиморды никак за нее не ухватятся.

Алеша «Мать» не читал и читать не собирался. Но почему-то именно она влезла в голову, когда он услышал этот голос (просто так позвонил, нельзя же все совсем забросить… можно и нужно, твердил воображаемый «взрослый», исчезнуть, пока не поздно!). Этот голос — такой прекрасный, сквозь треск пространств сказал: «Да… Ничего не слышно». Тут он и ляпнул про «Мать» — срочно, мол. «Приезжайте, — сказала она, — кофием напою». «Кофием!» — умилялся Алеша, несясь стремглав к метро. Это же надо так сказать: кофием.

Девицу без лица он больше не встречал, «гамзу» не пил и вообще по привычке сразу уединился, якобы над учебниками, сменив только диван на койку, а ноги в полуподвальном окошке — на египетскую пирамиду со шпилем. Сменив мысли. Точнее — сосредоточившись на одном немыслимом желании. Немыслимом — он отдавал себе отчет. Ведь даже при самом благоприятном стечении обстоятельств (например, Митя умирает или попадает в тюрьму или в «психушку» — Алеша долго и с любовью разрабатывал такой и сякой сюжет, не имея, впрочем, ни малейшего зла против писателя, просто тот мешал; или, скажем, глобальная катастрофа, война или революция — давно, кстати, пора, засиделись! — ее нужно спасать, и он спасает) — все равно, никаких гарантий, что она согласится его любить.