Третий пир

Времени, однако, не было. Казалось, оно стоит, остановленное его волей, да под рукой не было Мефистофеля, чтоб остановиться по-настоящему, на вершине прекрасного мгновения. В ранних сумерках зазвенели стекла под ударами извне, Митя замер (не отзываться, ни за что!), да выдавал свет сквозь пунцовые занавески, семь свечей, найденные вчера в кладовке. Звон продолжался, он не выдержал, открыл форточку, рявкнул:

— Кто там?

Митюша! — откликнулся Вэлос с любовью. — Это мы, твои друзья, открывай ворота, мечи на стол!

— Я занят! — сказал он с ненавистью (как они смеют мешать мне жить!). Поль ахнула.

— Митя, ты что, ведь холод и дорога дальняя.

— Я никого не могу видеть.

— Возьмем измором, подкопом! Суворовцы в Альпах! — куражился Вэлос, должно быть, с прошлой ночки, и жизнерадостным ржаньем отзывались Сашка и Никита; они не понимали и все были против него, даже Поль. Эх, не хватит дурости достать парабеллум да пальнуть мимо — летели б до самой станции, суворовцы.

Потом все как-то утряслось (оказалось, мама заложила, сказала Вэлосу про ключи от дачи), он пил, не пьянея, молчал, наблюдал, ощущая почти физически, как любовь его из утреннего Александровского сада, странствий и страданий переходит во что-то гибельное, в самое естество его жизни, в плоть и кровь и окончится только с жизнью… да и то вряд ли. И молился, чтоб студенты остались на ногах и уехали с первой электричкой. «Моя жена», — сказал он сразу, и ребята угомонились, поразились и уехали в шесть утра.

А она уезжала вечером, завтра на службу (кошмарную, надо думать, службу машинистки в областном суде, на самом дне; никаких больше служб — это он возьмет на себя). Митя должен ждать телеграмму. Он ждал, смиряясь из последних сил, неделю. Все. Хватит!

Дверь открыла бабушка (так и было рассчитано: сначала поговорить со «старой ведьмой», потом — с молодой, а там — конец), впустила молча, они стояли на кухне, он снял шапку, спросил небрежно, ставя все точки над «1»:

— Моя жена на работе?

— Последний день. Собирается к тебе.

Началось преображение, он присел на их сундук, от печки потянуло блаженным дымком, засияли скромные домашние духи на кастрюлях и сковородках, на самоваре, рождественское солнце в морозном окошке, старушечье лицо, которое он вдруг полюбил. Как полюбил уже все, что принадлежит ей: детство и кладбище, сад и город. Мало того, что они родились в один день — и конец был предрешен. Голодной послевоенной цыганкой за буханку хлеба. И все сбылось, все (он верил). Кроме пока одного: она должна погибнуть от злого мужа (он не верил). Нет, это смешно, безумно смешно! Ведь я ее муж — как же так? «Мы люди темные, как теперь говорится (бабушка из духовного сословия, сосланного, пущенного в распыл), а тебе решать». — «Нет, это смешно», — прошептал он с ужасом (из подземных дремучих глубин райского сада, грехопадения и жертвы). «Может быть, — сказала бабушка. — Только тебе, вижу, не до смеха. Ты возьмешь на себя такую тягость?» — «Возьму».

На кухню вышел прелестный кареглазый младенец, Лизочек, залепетал, забрался к Мите на колени и сразу полез за пазуху за парабеллумом (запасной вариант, но только для себя, видит Бог, только для себя!). Засунул поглубже, отвлек Лизочка «козой рогатой, бодатой». «У меня ощущение, — сказал, — что все происходит тыщу лет назад. Какой-то вещий Олег… зачем? почему?» — «Поля запретила говорить, но ты должен знать». «А вы что думаете, бабушка?» — «Все в Божьих руках. Живите».

Какой-то высший неясный смысл был в этих словах, намек на временность и важность земной жизни. 7 августа протянулись золотые нити, на которых держится наша видимая жизнь и драгоценные узелки которых завязываются и развязываются в невидимом. Старуха сидела, задумавшись, резвился младенец у него на руках, и вот-вот должна была прийти она.

7 сентября, воскресенье

Собрался народ: Мария в черном, Федина Нина, доярка, с Сергуней и дочками, Кирилл Мефодьевич вошел бочком, сел возле меня, какая-то неведомая «фирмовая» пара заглянула в дверь…

— Гляди-кась! — возвестил дядя Петя ядовито. — Господа прибыли.

Господа прошмыгнули к койке Андреича. Ах да, дети — по слухам, Ляля и Витюша. Слыхал, но не видал. Дядя Петя не унимался:

— Таких детишек отстреливать!

Господа рассмеялись добродушно, переглядываясь: деревенские придурки — что с них взять?

— У нас теперь адвокат свой есть — Мефодьич. И писатель, вон лежит. Они до вас доберутся!

— А Наполеона нет? — подал голос Витюша, румяный и счастливый, как весна; кажется, комсомольский функционер — переросток.

— На службу напишем, — посулил дядя Петя безнадежно.

— Уже писали, — сообщила Ляля (тоже весна — двойняшки они, что ли? розовые резиновые мячики). — Мы папочку любим и на лето всегда на дачу забираем.

— Из дурдома, значит?

Детишки так и покатились, они все время пересмеивались, перемигивались, словно кто-то невидимый пощипывал исподтишка и щекотал. Витюша вскрикнул энергично, как на митинге:

— Там идеальные условия! Я б сам на старости лет…

— Попадете! Оба! Санитары вам покажут условия!