Третий пир

Палата превратилась в буйную — смех и ор — отец, местный король Лир, улыбался благостно, никого не узнавая, глядя на потолок на муху в паутине. С паучком, кстати, странность: часами наблюдаю, а ни разу не видел. Изредка стеклянные нити напрягаются, затягивая жертвочку в щель. Ам — и готово! И этих тварей ждет Воскресение? Какую прелестную убойную шуточку играет с нами кто-то.

Тут я заметил, как Федор под шумок подает мне загадочный знак, прошел в его уголок, домочадцы окружили, а глава протянул подпольно полный стакан. Ага, воскресенье. Дядя Петя уже повеселел. Я — третий.

Вернулся, ощущая всемирную свободу, равенство и братство по палате. Витюша утверждает, что королю там лучше. Может, и правда лучше, чем с розовыми господами. Но санитары бьют. Как там?.. Русь мчится, избы, избы мимо, матушка, больно, я сын твой, король испанский… Николай Васильевич в этом разбирался. Адвокат внимательно наблюдал трагедию. Фигурировала курица, точнее — куриная ножка, которую привезли детишки в бумажке. Андреич мигом сглодал и держал кость в руке. В воздухе носились униженные и оскорбленные, двойняшки оставались непрошибаемы, непроницаемы в жутковатом своем веселье, дядя Петя обличал Витюшу, доярка — Лялю, зычно и смачно. Обличения и рокот остальных персонажей из разных углов скрещивались в центре под скрытным паучком — визг на живодерне. Сейчас дядя Петя рванет рубаху на груди и мы заведем слаженным хором: «Средь высоких хлебов затерялося небогатое наше село, горе горькое…» — нет, обойдемся, водки мало.

— Вкусно, папочка? — проворковала Ляля и попыталась вырвать косточку, чтоб всучить взамен зеленое яблочко. Андреич не отдавал — и вдруг заплакал. И мне уже не в первый раз, ужасный раз, показалось: он все по-своему понимает. Никакого идиотизма не было в выцветших глазах, слезы лились, омывая морщины, и только улыбка выдавала, да, он позабыл ее убрать. Дети (не господа, а настоящие, Федины, мальчик и две девочки) глядели во все глаза.

Трогательный старинный сюжет шел к развязке раскорякой, без катарсиса: детишки не прослезились вместе с отцом и явно намеревались смыться. Возникла Фаина с метлой — подручный удачи, чтоб взметнуть трехдневную тучку пыли, с которой унесутся двойняшки. «Освободить помещение!» Дядя Петя не растерялся и предложил Фаину в качестве сиделки: недоразумение, дескать, каждый день с горшком, а белье не меняют. Доярка встала в дверях, прочно подбоченясь. Господа не решались на приступ, начался торг. Фаина требовала вперед за месяц, на что Витюша резонно возражал: а может, папочка тут месяц не протянет? Фаина божилась, что отдаст остаток, — дети не верили. Когда стало совсем невмоготу, я случайно взглянул на адвоката и почему-то успокоился за Андреича, его больше не будут бить, так мне показалось. А других? На всех не хватит ни Кириллов, ни Мефодиев.

— Кирилл Мефодьевич, почему совокупление ощущается грехом, как вы думаете?

— У меня так сложилась жизнь, — отвечал диковинный человек, — что я не испытал этого ощущения в полной мере.

Я воззрился с недоверием.

— Вы сектант? Монах? Или были больны?

— Нет. Просто так сложилось.

— Ну, так я вас просвещу: в результате плодятся и размножаются уроды.

— Все — уроды?

— Ну, несчастные. Все, — после стакана водки говорил я с излишней категоричностью. — Нет, я еще в юности дал зарок: никаких детей, никаких жертв.

— Однако вы женились.

— Она была согласна со мной.

— Иногда супруги боятся не уродов, как вы выразились, а родов, — задумчиво произнес он. — То есть смерти жены.

— Кирилл Мефодьевич, поговорим лучше о вас. Что значит: так сложилась жизнь?

— Я сидел, воевал, опять сидел. Моя невеста ждала меня двадцать три года.

— Не дождалась?

— Дождалась, в пятьдесят седьмом. Но вскоре умерла.

— Извините, это слишком идеально, — пробормотал я, чувствуя тайну, — это слишком…

Ляля промокнула слезы Андреичу прозрачным платочком, твердя: «Папочка меня узнал». Витюша, похохатывая (не жалко, мол, но забавно), оторвал от сердца, из внутренностей итальянского пиджака, двадцатипятирублевку, все следили напряженно, Фаина сделала стойку, и в это самое «народное вече» вступили мои родители. Я вмиг протрезвел.

Не самый удачный момент в нашей жизни (обстановка могла бы быть более благопристойной), да ладно уж, может, и к лучшему — столько свидетелей, не до слез, не до подробностей… Да, но мне нужны кой-какие подробности! Например, про дедушкин парабеллум. Околобольничная компания тотчас рассосалась, сгинули детишки и дети, и жены, Фаина унеслась на метле с ассигнацией, Кирилл Мефодьевич с учтивой поспешностью уступил маме табуретку, отец встал за ее спиной. Семейный портрет в старости. Главное — не расслабиться, а то не сумею довести дело до конца, задохнусь.

— Сынок, что случилось?

— Перенапрягся, пустяки. А как же вы меня…

— Ты же оставил записку. Приезжаем сегодня, никого нет, собак нет…

— Собак отвезли… завезли.

— Но я не понимаю…

— Поль меня бросила.

— Не может быть! Павел!

— Из-за кого бросила? — спросил отец. Мы разговаривали быстро, вполголоса.