Третий звонок

В этом сценическом фокусе – кто видел, не забудет никогда – явно просвечивалась живая и каждому приходящая в голову на похоронах мысль: «А слышит ли, с кем прощаемся, нас, провожающих, расстающихся и всегда чувствующих себя почему-то виноватыми перед усопшим? Слышит ли он, она наши запоздалые слова, нашу не высказанную вовремя любовь: «Я так ее любил, как сорок тысяч братьев любить не могут…» Эти сорок тысяч братьев не раз и не два откликались поэтическим эхом в русской литературе и поэзии.

Однако из странных семидесятых, где лишь одиночки Гамлеты: Сахаров, Лихачев, Солженицын и, конечно же, Гамлет в полном смысле этого понятия, величайший из великих поэтов XX века, одиночка и исторический пессимист Иосиф Бродский, силились противостоять рабскому и молчаливому согласию миллионов и существующему порядку вещей, абсурдности всеобщего существования, не смогли играть в молчанку и не желали «покоряться плащам и стрелам яростной судьбы» и пытались каждый в меру своих сил «сразить их противоборством», что повергло когда-то в рефлексию и уныние Гамлета, мыслившего, по словам Мандельштама, «пугливыми шагами», конечно же, не из трусости, а опять же в силу объемности и глубины мысли. И уж коли в наших размышлениях мы вспомнили молодого Бродского, рискнув именно его именовать Гамлетом нашего времени, грешно не припомнить из его поэмы «Шествие»:

Представить вам осмеливаюсь яПринца Гамлета, любезные друзья…Как быстро обгоняют насВозлюбленные наши.Видит Бог,

Но я б так быстро добежать не смогИ до безумья.Ох, Гораций мой,Мне, кажется, пора домой.Поля, дома, закат на волоске,Вот Дания моя при ветерке,Офелия купается в реке.Я – в Англию.

Мне в Англии НЕ БЫТЬ,Кого-то своевременно любить.Кого-то своевременно забыть,Кого-то своевременно убить,И сразу непременная тюрьма —И спятить своевременно с ума.Вот Дания. А вот король.

Когда-нибудь и мне такая роль…А впрочем – нет.Пойду-ка прикурю.Гораций мой, я в рифму говорю!Не быть иль быть! – какой-то звук пустой.Здесь все, как захотелось небесам.Я, впрочем, говорил об этом сам.Гораций мой, я верил чудесам,

Которые появятся извне.– Безумие – вот главное во мне.Позор на Скандинавский мир.Далёко ль до конца, Вильям Шекспир?Далёко ль до конца, милорд?Какого черта, в самом делеЧёрт…

Что ж, после этого воспоминая все о тех же наивных 60-х через тихие и мерзкие 70-е в переломные 80-е, в самую их серёдку – в эпоху Горбачева, Чернобыля, в начало смены вех и всяческих понятий, к «Гамлету» Панфилова в Ленкоме, где я уже Полоний, шут, по выражению Гамлета, кого репетирует, а затем сыграет ведущий актер театра и кино поколения на 10 лет младше моего, уже стареющего и редеющего не по дням, а по часам. Нет в живых многих Гамлетов прошлого, другие сильно постарели и годятся лишь на Полониев и могильщиков в этой трагедии. Да ведь и Инна Михайловна Чурикова уже не Офелия, а королева Гертруда в спектакле своего мужа Г. А. Панфилова. И Александр Збруев, моложавый король Клавдий, выглядящий ровесником своего племянника Гамлета. А юная Офелия в этом спектакле – дебют молоденькой Александры Захаровой, дочери худрука театра Марка Анатольевича, пригласившего меня, пятидесятилетнего актера, на роль Полония в спектакль Панфилова в силу производственной необходимости.

Ни Всеволод Ларионов, уже сыгравший, как помнится, эту не полюбившуюся ему роль у Тарковского, ни Евгений Леонов – протагонист театра Захарова, играть Полония не захотели. А между тем Полоний – роль интересная, дающая возможность разнообразных толкований и трактовок. Однако роль нельзя трактовать, минуя главное, – режиссерскую идею и понимание этой многотрудной трагедии классика.