Третий звонок

Все началось с весьма презентативной пресс-конференции, данной Штайном многочисленным журналистам и телекомпаниям. Мы, актеры, при сем присутствовали для пущей торжественности события. До «Гамлета» тот же Питер Штайн поставил с русскими актерами «Орестею», которая имела успех и объездила то, что называется весь мир, полмира во всяком случае. Ореста играл молодой талантливый московский актер Евгений Миронов. Ему предстояло стать Гамлетом девяностых, играющим на саксофоне в этом новом проекте антрепризы Шадрина. Король Клавдий – Александр Феклистов, Гертруда – Ирина Купченко, Полоний – Михаил Филиппов.

Первый актер – Владимир Этуш, одетый в женское платье и появляющийся на сцене под фонограмму песенки, исполняемой Марлен Дитрих, и прочие постмодернистские приметы нового времени наполняли спектакль. Действо свершалось на простых, но огромных площадках по квадратному периметру пространства – каре, а главные сцены – на центральной площадке в центре каре, вокруг которого располагалась публика, сидящая наподобие стадионных трибун по секторам. Для спектакля снимали огромную сцену Театра Армии. Там, на сцене, и находились и декорации и 700 человек зрителей, располагавшихся на трибунах секторов.

На вопрос журналистов о концепции и трактовке знаменитый немец ответил: «Можете мне не верить, но у меня нет никакой трактовки. Спектакль будет предназначаться в основном молодому русскому зрителю, не знакомому с пьесой Шекспира». Раздался смех, все подумали, что за шуткой скрывается тайный и значительный замысел великого режиссера. Каково же было удивление будущих критиков и театроведов, когда, увидев сотворенное Штайном, они поняли, что немец Штайн сказал тогда на пресс-конференции чистую правду. Было некое пластическое, достаточно простое, чтобы не сказать примитивное, решение. Сюжет был внятен, Евгений Миронов был Евгением Мироновым: искренним, обаятельным, эмоциональным парнем из соседнего двора. Он мог многим нравиться или не нравиться. Это было скорее вкусовым отношением к артисту, не к образу.

И в этом нет никакой вины Миронова – судить следует постановщика, для которого Гамлет был просто очередной им поставленной пьесой, на сей раз с русскими актерами на неизвестном ему русском языке. Какая разница, чей перевод: Пастернака, Лозинского, Радловой? Поэтический строй, ритм, стиль русской речи? Что до того не знавшему русского прославленному немцу? Все переводы почему-то смешали. Иногда даже дописывали свое. Я-то помнил, что когда Н. П. Охлопков позволил себе вставить в перевод Лозинского два-три пассажа в переводе Пастернака – это вызвало справедливую бурю негодований тогдашней критики. Другие времена, другая культура, другие нравы, уважавшие авторское слово театра литературы.

Если продолжить тему, замечу, что в параллельно готовящемся «Гамлете» на сцене райкинского «Сатирикона», где режиссером был опять-таки всемирно известный режиссер грузин Роберт Стуруа, чехарда с переводами была мною замечена, но настали иные времена, и, судя по всему, это никого, и шекспироведов в том числе, абсолютно не волновало.

Свобода? Вседозволенность?

Но мне, человеку из другой эпохи, все с самого начала репетиций Штайна казалось более чем странным, особенно безбожные и, на мой взгляд, нехудожественные переделки текста. Штайн настаивал, что в английском нет русского «Вы», а есть только «Ты». Это ему отчего-то казалось особенно принципиальным в его спектакле.

Когда я робко пытался объяснить маэстро, что и Пастернак, и Лозинский, надо полагать, знали и английский, и русский язык не хуже нас, но мало того, прекрасно ощущали, когда следует употреблять «Ты» или «Вы», добиваясь этим смыслового и художественного эффекта, и приводил пример начала диалога в спальне королевы-матери и вассала-сына:

«В чем дело, мать, скажите» («Вы»)?

«Сын, твой отец тобой обижен тяжко» (на «Ты»).Гамлет продолжает на «Вы»:«Мать, мой отец обижен Вами тяжко».

Королева, перейдя на холодное «Вы»:«Не отвечайте праздным языком!»«Не вопрошайте грешным языком!»

Ну и так далее, ритмически, смыслово и стилистически безупречно сделанный перевод. На немца Штайна такого рода доводы не действовали. «Что он Гекубе, что ему Гекуба, чтоб об ней рыдать!» Я как мог честно выполнял пластический и тональный рисунок Штайна, добился права играть в одном переводе, кажется Пастернака, и, отыграв семь спектаклей, ушел из скучного для меня проекта, как более чем десять лет назад покинул и ленкомовский «Гамлет» после премьерных спектаклей. Очевидно, я ненормально люблю эту пьесу Шекспира, чтобы идти на какие бы то ни было компромиссы, участвуя в ней.