Третий звонок

Меньше всего я хочу, чтобы читатель воспринял мои признания как самовосхваление. Я же не пишу о том, хорошо я играю или плохо. Я не знаю, что при этом всем чувствует зритель. Очень может быть, что ему мои чувства и мысли безразличны и он вежливо смотрит и молчит, дожидаясь конца. Может быть… Но лишь бы он только приходил, тогда мой спектакль будет идти и далее. А это – единственное, о чем я мечтаю. Это для меня будет, если будет, высшей наградой. А критики и знатоки пусть судят меня, как им заблагорассудится. Я не обижаюсь и даже не досадую, настолько велико наслаждение хоть три раза в месяц побыть Лиром, говорить эти прекрасные слова, жить этими сладостно горькими мыслями и чувствами, изливать свою душу через эту могучую роль.

А как невероятно, опять-таки, сладостно играть сцену пробуждения Лира после долгого сна. Корделия по совету врача осторожно и нежно поцелуями, легкими как сон, будит отца. Лир не вполне понимает, где он: в раю, в чистилище, в гробу. Он поначалу принимает Корделию за райский дух. Это тишайшая и, по выражению Стрелера, самая трогательная, самая нежная сцена в пьесе. И это так и есть. «Прости меня, я старый дурень восьмидесяти с лишним лет, боюсь, я не вполне в своем уме…» – говорит старик, стоя на коленях перед своим, когда-то отторженным и оскорбленным им, королем-самодержцем, упрямцем и диктатором, любимым ребенком.

Ну, а дальше итог: высшая истина, которой достигает Лир, уже воистину Большой Лир, Большой человек:

Пускай нас отведут скорей в темницу.

Мы там как птицы в клетке будем петь.Ты станешь под мое благословление,Я на колени встану пред тобой, моля прощенья.Так вдвоем и будем жить, радоваться, песни распевать.Мы будем узнавать от заключенных

Все новости земли и толковать,Кто взял, кто нет, кто в силе, кто в опале.Мы в каменной тюрьме переживемВсе лжеученья мира, всех великих,

Все смены их, прилив их и отлив.

К этому монологу, итоговому монологу высшей земной мудрости комментариев не требуется. Ни убавить ни прибавить. Лир достигает наконец высшей истины, он познал ее. А познав истину, достигнув ее, человеку больше нечего делать на земле. Он должен уйти. И Лир уходит. Но уходит он трагически. Судьба посылает Лиру-отцу самое страшное испытание – смерть дочери. Смерть малышки Корделии.

Собака, крыса, лошадь могут жить…Тебе нельзя… Тебя навек не стало…Навек, навек, навек, навек, навек…

И сердце старика наконец разбилось на рваные истертые кусочки мертвой ткани. И слава Богу. Он очень устал. Устал смертельно…

Я никогда не хотел играть смерть в бытовых пьесах и бытовых фильмах. Я не имею в виду жанровые пьесы, фильмы, триллеры или детективы – там игра в смерть. В бытовых правдивых фильмах или спектаклях я вообще играть не люблю. Для меня вне поэзии искусство не существует. Ведь и Гоголь, и Чехов, и Булгаков – поэты. Оттого в их пьесах или сочинениях любить, жить, умирать не стыдно. Они не бытовые, а бытийные сочинения. Надбытовые, надсобытийные.

Что же сказать о Шекспире вообще и о «Лире» в частности? Это самая высокая поэтическая трагическая пьеса из существующих на свете. Играть ее – счастье!

Вот и закончились мои рассуждения в попытке сочинить своего рода актерское эссе на тему «Играя Шекспира». Из этого, полагаю, можно и хотелось бы сделать сценарий для такого, несколько необычного, телесериала. Режиссеру, не без моей или чьей бы то ни было еще помощи, следует отобрать нужное, отбросив в сторону мое наивное театроведение. Может быть, что-то, что покажется интересным, все-таки оставить и, придумав форму и стиль изложения для телеэкрана, попытаться снять некий фильм. Произойдет ли это? Один Господь ведает. Хотелось бы, чего греха таить… Хотелось бы многое из уже сыгранного сыграть заново перед камерой, зафиксировать на пленке, оставить после себя (авось пригодится) фрагменты любимых шекспировских ролей, сыгранных мною за жизнь. Мне выпало такое счастье – от Гамлета до Лира. Ну, а если этого не произойдет, будем удовлетворены тем, что, даст Бог, опубликуем написанное в моей новой книге. ЕБЖ, как говорил мой любимый Лев Николаевич, с необычайной ненавистью относясь к моему необычайно любимому Шекспиру.