Треугольная шляпа. Пепита Хименес. Донья Перфекта. Кровь и песок

С этими словами коррехидор попробовал было овладеть обнаженной рукой сеньи Фраскиты, которой она водила буквально перед самым его носом; но Фраскита, не теряя самообладания, протянула руку и со спокойной, но непреодолимой силой слоновьего хобота толкнула коррехидора в грудь и опрокинула его навзничь вместе со стулом.

— Пресвятая богородица! — воскликнула наваррка, заливаясь смехом. — Видно, стул-то был сломанный…

— Что случилось? — крикнул тут дядюшка Лукас, просунув свою уродливую физиономию сквозь виноградные листья.

Коррехидор все еще лежал на полу и с неописуемым ужасом взирал на человека, который смотрел на него как бы с облаков.

Можно было подумать, что его превосходительство — это сам дьявол, поверженный, правда, не архангелом Михаилом, а каким-то демоном из преисподней.

— Что случилось? — поспешила ответить сенья Фраскита. — Да вот сеньор коррехидор подвинул стул, покачнулся и грохнулся.

— Господи Иисусе! — воскликнул мельник. — Не ушиблись ли вы, ваше превосходительство? Может, вас растереть уксусом?

— Нет, ничего, — с трудом поднимаясь, ответил коррехидор и прибавил шепотом, но так, что сенья Фраскита его услышала:

— Ты мне за это заплатишь!

— Зато ваше превосходительство спасли мне жизнь, — сказал дядюшка Лукас, не слезая сверху. — Представь себе, жена, залез я сюда, разглядываю гроздья и вдруг нечаянно задремал на этих тоненьких лозах и перекладинках, а ведь тут между ними такое пространство, что я вполне мог бы провалиться… Так что, если бы вы, ваше превосходительство, не упали и не разбудили меня вовремя, — я бы наверняка разбил себе голову об эти камни.

— Ах, вот оно что! — воскликнул коррехидор. — В таком случае, Лукас, я рад… Очень рад, что упал… А ты мне за это заплатишь! — повторил он, обращаясь к мельничихе.

Коррехидор произнес эти слова с выражением сдержанной ярости, так что сенье Фраските стало не по себе.

Она ясно видела, как сперва коррехидор испугался, решив, что мельник все слышал, но затем, уверившись в противном, ибо притворное спокойствие Лукаса могло бы обмануть человека и более проницательного, он дал волю своему гневу и начал замышлять планы мести.

— Ладно! Слезай скорей да помоги мне почистить его превосходительство! — крикнула мельничиха. — Вон он как запылился!

И пока дядюшка Лукас слезал, она успела шепнуть коррехидору, стряхивая с него пыль своим передником, правда, попадая при этом больше по шее, чем по камзолу:

— Он ничего не слышал… Бедняга спал как убитый…

Не столько самые эти слова, сколько таинственность, с которой сенья Фраскита давала понять коррехидору, что она с ним в заговоре, подействовали на него умиротворяюще.

— Плутовка! Негодница! — пробормотал дон Эухенио де Суньига, пуская слюну от умиления, но все еще ворчливым тоном.

— Ваша милость продолжает на меня гневаться! — вкрадчиво спросила наваррка.

Убедившись, что суровость приносит хорошие плоды, коррехидор обратил на сенью Фраскиту сердитый взгляд, но, встретившись с ее обольстительной улыбкой и божественными очами, в которых светились мольба и ласка, мгновенно сменил гнев на милость. Шамкая и присвистывая, обнаруживая при этом полное отсутствие как передних, так и коренных зубов, он проговорил:

— Все зависит от тебя, любовь моя!

В этот момент сверху спустился дядюшка Лукас.

Глава XII

Десятины и примиции

^{29}

Как только коррехидор водворился на своем стуле, мельничиха бросила быстрый взгляд на мужа: внешне Лукас хранил обычное спокойствие, но в душе готов был лопнуть от смеха. Воспользовавшись рассеянностью дона Эухенио, сенья Фраскита обменялась с Лукасом воздушным поцелуем, а затем голосом сирены, которому позавидовала бы сама Клеопатра, произнесла:

— Теперь, ваше превосходительство, отведайте моего винограда!

Как хороша была в этот миг прекрасная наваррка (такой бы я ее и написал, если б обладал кистью Тициана); она стояла против зачарованного коррехидора, свежая, обольстительная, великолепная, в узком платье, подчеркивающем изящество ее полной фигуры, с поднятыми над головой обнаженными руками. Держа в руках прозрачные кисти винограда, она обратилась к коррехидору с обезоруживающей улыбкой и молящим взором, в котором проступал страх:

— Его еще не пробовал сеньор епископ… Это первый виноград в нынешнем году…

Сейчас она походила на величественную Помону^{30}, подносящую плоды полевому божеству — сатиру.

В это время на краю мощеной площадки показался досточтимый епископ местной епархии в сопровождении адвоката-академика, двух каноников преклонных лет, а также своего секретаря, двух слуг и двух пажей.

Его преосвященство на некоторое время задержался, созерцая эту столь комическую и столь живописную сценку, и наконец сказал тем спокойным тоном, каким обыкновенно говорили прелаты того времени:

— Пятая заповедь гласит… платить десятины и примиции святой церкви, как учит нас христианская религия, а вот вы, сеньор коррехидор, не довольствуетесь десятиной, но хотите поглотить еще и примиции.