Треугольная шляпа. Пепита Хименес. Донья Перфекта. Кровь и песок

— Сеньор епископ! — воскликнули мельник и мельничиха и, оставив коррехидора, поспешили подойти под благословение к прелату.

— Да вознаградит господь ваше преосвященство за ту честь, которую вы оказали нашей бедной хижине! — почтительно произнес дядюшка Лукас, первым прикладываясь к руке епископа.

— Как хорошо вы выглядите, сеньор епископ! — воскликнула сенья Фраскита, прикладываясь к руке пастыря вслед за Лукасом. — Да благословит вас бог и да хранит он вас мне на радость, как он хранил старого епископа, хозяина Лукаса!

— Ну, тогда уж не знаю, чем я могу служить тебе, если ты сама даешь благословение, вместо того чтобы просить его у меня, — смеясь, ответил добродушный пастырь.

И, подняв два пальца, прелат благословил сенью Фраскиту, а затем и всех прочих.

— Пожалуйста, ваше преосвященство, вот примиции! — сказал коррехидор, взяв из рук мельничихи гроздь винограда и любезно поднося ее епископу. — Я еще не успел отведать…

Коррехидор произнес эти слова, бросив быстрый и дерзкий взгляд на вызывающе красивую мельничиху.

— Не оттого ли, что виноград зелен, как в басне? — заметил академик.

— Виноград в басне, — возразил епископ, — сам по себе не был зелен, сеньор лиценциат, он просто был недоступен для лисицы.

Ни тот, ни другой не имели видимого намерения задеть коррехидора, но оба замечания попали прямо в цель. Дон Эухенио де Суньига побледнел от злости и сказал, прикладываясь к руке прелата:

— Вы что же, считаете меня лисой, ваше преосвященство?

— Tu dixisti[5], — ответил епископ с ласковой суровостью святого, каковым, говорят, он был на самом деле. — Excusatio non petita, accusatio manifesta. Qualis vir, talis oratio[6]

. Но: satis jam dictum, nullus ultra sit sermo[7]. Что одно и то же. Но оставим латынь и обратимся к этому превосходному винограду.

И он отщипнул… всего один раз… от кисти, которую поднес ему коррехидор.

— Виноград отменно хорош! — воскликнул епископ, разглядывая его на свет и тут же передавая дальше своему секретарю. — Как жаль, что он не идет мне впрок!

Секретарь также повертел в руках кисть, сделал жест, выражавший почтительное восхищение, и, в свою очередь, передал ее слуге.

Слуга повторил действия епископа и жест секретаря и даже до того увлекся, что понюхал виноград, а затем… с великой бережностью уложил его в корзинку и, как бы извиняясь, прибавил:

— Его преосвященство постится.

Дядюшка Лукас, следивший взором за виноградом, осторожно взял его и незаметно для окружающих съел.

После этого все уселись; заговорили о том, какая сухая стоит осень, обсудили возможность новой войны между Австрией и Наполеоном, утвердились во мнении, что императорские войска никогда не вторгнутся в Испанию; адвокат пожаловался на смутные и тяжкие времена и позавидовал безмятежным временем отцов, подобно тому как отцы завидовали временам дедов. Попугай прокричал пять часов, и по знаку епископа младший из пажей сбегал к епископской коляске (она остановилась в том же овражке, где спрятался альгвасил) и возвратился с превосходным постным пирогом, который всего час назад был вынут из печи. На середину площадки был вынесен небольшой столик, пирог разрезан на равные доли. Каждый получил соответствующий кусок, причем дядюшка Лукас и сенья Фраскита долго отказывались принять участие в трапезе… И в течение получаса под лозами, сквозь которые пробивались последние лучи заходящего солнца, царило поистине демократическое равенство…

Глава XIII

Все черти одной шерсти

Полтора часа спустя знатные сотрапезники уже возвращались в город.

Сеньор епископ со своей свитой прибыл туда значительно раньше других, так как ехал в коляске и находился уже во дворце, где мы его и оставим, погруженного в вечернюю молитву.

Знаменитый адвокат (удивительно тощий) и два каноника (один другого упитаннее и величественнее) проводили коррехидора до самых дверей аюнтамьенто, где, по словам его превосходительства, ему предстояло еще потрудиться, а затем направились по домам, руководствуясь звездами, подобно мореплавателям, или двигаясь на ощупь, подобно слепым, ибо уже наступила ночь, луна еще не взошла, а городское освещение (так же, как и просвещение нашего века) все еще оставалось «в руце божией».

Зато нередко можно было встретить на улицах один-другой фонарь или фонарик, которым почтительный слуга освещал дорогу своему господину, шествовавшему на обычную вечеринку или с визитом к родственникам…

Почти у каждой из оконных решеток нижнего этажа виднелась (или, вернее, угадывалась) молчаливая черная фигура. То были влюбленные кавалеры, которые, заслышав шаги, на минуту прекращали свои заигрывания…

— Мы просто гуляки! — рассуждали адвокат и оба каноника. — Что подумают наши домашние, когда мы вернемся так поздно?

— А что скажут те, кто увидит нас на улице в семь с лишним вечера, крадущимися, яко тати в нощи?

— Нет, надо это прекратить…

— Да! Да!.. Но эта проклятая мельница!

— Моей жене эта мельница вот где сидит… — сказал академик, в голосе которого слышалась оторопь в предвидении супружеской перепалки.