Треугольный человек

О, как хорошо она помнила день, когда познакомилась с этим артистом! Не только потому, что твердо рассчитывала на его помощь, а и потому, что это было престижно: Николай Миронович одним своим появлением в ее коротенькой пустенькой жизни возносил ее в иную, высшую, элитную группу. Она сама пришла в кафе, куда он обычно заглядывал, сумела отбиться от жаждущих усесться за ее столик и, увидев его в дверях, отчаянно замахала рукой… и Кудряшов сел за ее столик…

„Девочка, — сказал он, когда она впервые переступила порог его холостяцкой квартиры, — прежде чем что-то произойдет, я хочу, чтобы ты усвоила две аксиомы. Первое: я никогда на тебе не женюсь, потому что на таких не женятся. И второе: если ты хоть раз предпочтешь мне кого бы то ни было, мы расстанемся сразу же“. „Не женятся? — Надя только улыбнулась. — На „таких“ — да, но на мне ты женишься. И женишься, и устроишь в театр, и сделаешь все, что я захочу“. Для этой программы предстояло влюбить в себя Кудряшова, и она влюбила, и стала Богиней…»

Так что есть красота? «И почему ее обожествляют люди? Сосуд она, в котором пустота, или огонь, мерцающий в сосуде?!» Что касается радужной красоты истероида, то в ней действительно пустота. И женщины, и мужчины истероидной натуры холодны в любви, хотя и умеют искусно имитировать страсть. Не умеют истероиды любить.

Иждивенчество — характерная черта всех истероидов. Можно выделить и целую прослойку общества, в которой процветает иждивенческая установка. Она сосредоточена главным образом в сфере обслуживания и очень устойчива. Раньше в России в нее входили лавочники, слуги, извозчики… Теперь это работники торговли, таксисты. Не переменили названий швейцары, официанты… Необходимые для карьеры на этом поприще лицедейство, двурушничество, интуитивный дар («наметанный» глаз), виртуозность скандалиста — классические составляющие истероидной натуры.

Когда авторитет или служебный пост начинает работать на человека, а не он на авторитет — это другой характерный пример приобретенного истероидного иждивенчества.

Возвратимся к теме физических качеств, служащих опорой иждивенчеству. Точнее, к обратной стороне темы: к антиподу красоты — уродству. Откроем иллюстративный ряд горькими, точными словами Ивана Бунина.

«В жажде самоистязания, отвращения к узде, к труду, к быту, в страсти ко всяким личинам — и трагическим и скоморошеским — Русь издревле и без конца родит этих людей… Есть горбуны, клиноголовые, как бы в острых шапках из черных лошадиных волос. Есть карлы, осевшие на кривые ноги, как таксы. Есть лбы, сдавленные с боков и образовавшие череп в виде шляпки желудя. Есть костлявые, совсем безносые старухи, ни дать ни взять сама смерть… И все это, напоказ выставив свои лохмотья, раны и болячки на древнецерковный распев, и грубыми басами, и скопческими альтами, и какими-то развратными тенорами вопит… Все эти люди, двигая бровями над своими темными очами, наитием, инстинктом, острым, точным, как у каких-нибудь первичных особей, мгновенно чуют, угадывают приближение дающей руки…»

Для истероидно направленной личности будет характерна демонстративность и в отношении своих физических недостатков. Выставляя, выпячивая их напоказ в людных местах, карлы, калеки и уроды словно соревнуются между собой, кто больше привлечет внимание своей безобразной внешностью, кто станет более знаменит ею.

Примечательна одна судьба, о которой рассказал писатель Юрий Нагибин в повести «Терпение». Мы познакомимся с человеком замечательного, даже героического характера, но характера, в котором истероидные черты «звезды» в конце концов сказали свое решающее слово на трагическом переломе жизни, покатив ее под откос в иждивенчество.

«Пашка был не из реальной жизни — витязь, былинный богатырь, дон Сезар де Базан, ему предназначалось жить в сказке, легенде… далеко не все люди стремятся в лидеры. И Пашка не стремился, но становился им неизбежно в любой компании, в любом обществе, в институте, на стадионе и смирился со своим избранничеством, с тем, что ему всегда оказывают предпочтение». Он вернулся с фронта инвалидом, калекой. «Он торговал вроссыпь отсыревшим „Казбеком“ и „Беломором“, а выручку пропивал с алкашами в пивных, забегаловках, подъездах, на каких-то темных квартирах-хазах, с дрянными, а бывало, и просто несчастливыми, обездоленными бабами, с ворами, которые приспосабливали инвалидов к своему ремеслу, „выяснял отношения“, скандалил, дрался, научился пускать в дело нож. И преуспел в поножовщине так, что его стали бояться. Убогих он не трогал, а здоровых пластал без пощады. Ему доставляло наслаждение всаживать нож или заточенный напильник в раскаленного противника и чувствовать, что он, огрызок, полчеловека, сильнее любой все сохранившей сволочи». Наконец Павел находит место, ставшее «последним приютом тем искалеченным войной, кто не захотел вернуться домой или кого отказались принять». Он — атаман сонмища калек, пробавляющихся попрошайничеством и воровством.