Три Александра и Александра: портреты на фоне революции

«Огромная перемена произошла в его наружности за двенадцать лет. От былой “картинности” не осталось и следа. Волосы были довольно коротко подстрижены – длинное лицо и вся голова от этого казались больше, крупные уши выделялись резче. Все черты лица стали суше – твёрже обозначились углы. Первое моё впечатление определилось одним словом: опалённый, и это впечатление подтверждалось несоответствием молодого доброго склада губ и остреньких, старческих морщин под глазами».

Корней Чуковский о поездке с Блоком в Москву в мае 1921 года (очерк «Александр Блок как человек и как поэт»):

«Мы сидели с ним вечером за чайным столом и беседовали. Я что-то говорил, не глядя на него, и вдруг, нечаянно подняв глаза, чуть не крикнул: передо мною сидел не Блок, а какой-то другой человек, совсем другой, даже отдалённо не похожий на Блока. Жёсткий, обглоданный, с пустыми глазами, как будто паутиной покрытый. Даже волосы, даже уши стали другие. И главное: он был явно отрезан от всех, слеп и глух ко всему человеческому.

– Вы ли это, Александр Александрович? – крикнул я, но он даже не посмотрел на меня».

Во время этого последнего пребывания Блока в Москве произошёл знаменательный инцидент. На литературном вечере в Доме печати кто-то выкрикнул из зала, что поэт Блок мёртв и стихи его мертвы. Скандалиста урезонили. Но Блок потом не раз говорил:

– Да, я действительно стал мертвецом. Я совсем перестал слышать.

Он, конечно, имел в виду не только обозначившееся в последнее время ухудшение слуха. Он имел ввиду: перестал слышать гул времени. Перестал слышать жизнь.

В июне 1921 года самочувствие Блока заметно ухудшилось. Боли в ноге, отёки, слабость. Помимо нездоровья телесного, с ним стали происходить странные припадки: гнев, ярость до крика, до битья всего, что попадётся под руку; потом – резкий упадок сил, апатия, отчаянье.

В июле он слёг. Врачи лечили его, как могли, но причина болезни ускользала от их понимания. Ясно было одно: стремительно стало сдавать сердце. Друзья и близкие ходатайствовали перед властями о выезде для лечения за границу. Не удалось: сначала не хотел Блок; потом не давали разрешения власти; потом, в начале августа, разрешение было дано… Но он уже не вставал, порой впадал в полубессознательное состояние. Приходя в чувство, пытался работать. Разбирал архив, смотрел корректуру «Последних дней императорской власти».

7 августа, в воскресенье, Блок умер.

Вильгельм Александрович Зоргенфрей, поэт. Из очерка «Александр Александрович Блок»:

«А. А. лежал в уборе покойника с похудевшим изжелта-белым лицом; над губами и вдоль щёк проросли короткие тёмные волосы; глаза глубоко запали; прямой нос заострился горбом; тело, облечённое в тёмный пиджачный костюм, вытянулось и высохло. В смерти утратил он вид величия и принял облик страдания и тлена, общий всякому мертвецу».

Самуил Миронович Алянский, основатель издательства «Алконост». Из очерка «Встречи с Блоком»:

«Лицо покойного за болезнь так изменилось, что в гробу его невозможно было узнать».

Евгений Замятин. Из «Воспоминаний о Блоке»:

«Синий, жаркий день 10-го августа. Синий ладанный дым в тесной комнатке. Чужое, длинное, с колючими усами, с острой бородкой лицо – похожее на лицо Дон Кихота. И легче оттого, что это не Блок, и сегодня зароют – не Блока.

По узенькой, с круглыми поворотами, грязноватой лестнице – выносят гроб – через двор. На улице у ворот – толпа. Всё тех же, кто в апрельскую белую ночь у подъезда Драматического театра ждал выхода Блока – и всё, что осталось от литературы в Петербурге. И только тут видно: как мало осталось.

Полная церковь Смоленского кладбища. Косой луч наверху в куполе, медленно спускающийся все ниже. Какая-то неизвестная девушка пробирается через толпу – к гробу – целует желтую руку – уходит. Все ниже луч.

И наконец – под солнцем, по узким аллеям – несем то чужое, тяжелое, что осталось от Блока. И молча – так же, как молчал Блок эти годы – молча Блока глотает земля».

Поперёк течения

Александра Коллонтай

I

В январе 1918 года в облике Петрограда уже явственно проступали могильные черты. Погода стояла снежная и вьюжная, не особенно морозная. Люди ещё сновали по улицам, перестукивались извозчичьи экипажи, порыкивали автомобили, позванивали трамваи. Местами и временами бывало людно и оживлённо, случались демонстрации с транспарантами и пением песен, случались уличные митинги, даже и со стрельбой. Но на всём лежали сероватые предсмертные тени. Отовсюду наступал хаос. Неубираемый два месяца снег разрастался грязными сугробами вдоль и поперёк улиц. Угасали витрины магазинов. Не горела половина уличных фонарей, и их длинные крючкообразные силуэты темнели по краям тротуаров, как виселицы. Всё меньше оставалось по вечерам освещённых окон, всё больше домов щербато скалилось проёмами без стёкол. Ощущался голод. Движение людей в этом тёмном заснеженном пространстве постепенно утрачивало жизненную упругость и всё больше напоминало копошение личинок в туше павшей лошади.