Три Александра и Александра: портреты на фоне революции

В бабушкиной комнате, той самой бывшей столовой, стоял огромный дубовый книжный шкаф. Не могу даже сказать, под какой формат книг он был рассчитан. В него, наверно, можно было уложить ту книгу, с которой снимает семь печатей Ангел Апокалипсиса. Его вершина, украшенная резным фронтоном со львиной маской, уходила под потолок. Верхнее его отделение было до отказа забито книгами, стоящими и лежащими в два, а то и в три ряда. Тут были собрания сочинений в кожаных тиснёных переплётах, все разрозненные – хоть одного тома да не хватает. Шкаф стоял когда-то в прадедовском кабинете, притом не запирался, и первые жильцы, въехавшие в туда, спокойно тырили книги для собственных нужд. На форзацах уцелевших изданий темнели номера, из которых явствовало, что библиотека прадеда насчитывала не одну тысячу томов. Рядом с этими аристократами торчали и валялись демократически изданные книжки советской поры, с восемнадцатого года начиная. На верхних полках возвышались стройные шеренги книг на немецком языке – это были невероятные красавцы, тиснёные золотом и наполненные никому не ведомыми готическими буквами. Их невозможно было прочесть, но их можно было брать в руки, вертеть, разглядывать, воображая себя при этом молодым Фаустом.

Нижнее отделение шкафа было столь обширным, что мне казалось, там можно жить. Сколько я ни рылся в нём, мне никак не удавалось добраться до дна, до задней стенки. Чего тут только не было! Альбомы с марками (их собирал мой дед) соседствовали с фамильными альбомами фотографий. И те и другие были какие-то неслыханно могучие. Один из фотоальбомов мне, пяти-семилетнему, не по силам было даже поднять: его обложка была сделана из мрамора, как надгробная плита, и украшена бронзовыми накладками и надписями. Альбомы поменьше я вытаскивал и разглядывал. Там, внутри, стояли, сидели, улыбались и переглядывались люди из совершенно другого мира. Сановитые старцы, красавцы-мужчины в длиннополых сюртуках, с чёткими, как будто нарисованными усами и бородами, в шёлковых галстуках, в перчатках и котелках. Дамы в корсетах и платьях с турнюрами, держащиеся невероятно прямо, смотрящие невероятно чистыми глазами. Кто-то из этих персон был узнаваем: мой прадед, высоколобый пожилой вдумчивый господин с усами и небольшой бородкой; прабабка, всегда молодая, стройная, ухоженная, причёска с наивной чёлкой; мой юный дед с непокорными вихрами… Про большинство других никто ничего не знал, даже моя бабушка, изучившая генеалогию своего мужа куда лучше, чем он сам.

Рядом с этими альбомами лежали в произвольном порядке: горы старинных книг без переплётов, обложек и титульных листов; древние школьные тетради и гимназические учебники; рукописные труды учеников Тенишевского училища, в коем учился мой дед – на год младше Мандельштама и на несколько лет старше Набокова; ящички с непонятными бумагами, средь которых попадались гербовые, украшенные двуглавыми императорскими орлами; пачки разноцветных денежных купюр – солидные царские «петеньки» и «катеньки», безликие керенки, шершавые совзнаки, денежные бумажки всяких эфемерных правительств времён Гражданской войны; латунные коробки с медными обойными гвоздями, фарфоровыми медальонами, мраморными шарами, бронзовыми финтифлюшками в виде лилий, ирисов, наяд и амуров, со всякой всячиной, осыпавшейся за полстолетия с предметов квартирной обстановки…

Среди этого всего, к вящему моему интересу, были навалены коробочки с детскими настольными играми, произведёнными ещё в девятнадцатом веке. Игра «Старайся вверх!»: в клеточках её поля жили цирковые персонажи – клоуны в колпаках, акробаты в трико, учёные собачки с испанскими воротниками, лошадки с плюмажами – через все эти фигуры надо было передвигаться фишкой по стрелочкам, кидая игральную кость. «Солдатская игра», изрядно разрозненная и поэтому не совсем понятная; там были карточки, на которых изображались приключения солдата (отличился при штурме, уснул на посту, спас утопающего, оскорбил офицера), а рядом – награды, поощрения и наказания, от солдатского Георгия и производства в унтер-офицеры до гауптвахты и гарнизонной тюрьмы. Особенно чудной была игра, именуемая «Пожар». Латунный раскрашенный дом, из окон которого вырываются огненные языки; пожарные повозки, бочки, лестницы; фигурки пожарных, объёмные из жести и плоские из картона – все в синей пожарной форме, в касках, все делают своё дело: кто лезет по лестнице, кто орудует багром, кто топором, кто поливает из шланга, кто правит лошадьми, кто всем этим командует… Фигурок сохранилось великое множество и, конечно же, не меньше было потеряно. Теперь-то куда все эти штуки и прибамбасы делись? Непонятно. Растворились в позднесоветском времени.