Три Александра и Александра: портреты на фоне революции

Без даты (по-видимому, середина января 1943 г.). «В конце декабря, в двадцатых числах, к нам в дом попало три бомбы. В эти дни были частые тревоги. 25-го/XII меня тревога застала у Технологического в 7 ч. 15 м. […]»

Начало февраля 1943. «27-го вечером легли около 11 часов. Ночью были разбужены сильным толчком. Казалось, что вот-вот [раз]рушится стена. Прижала покрепче Верушку. Зенитки сильно стреляют, гул самолёта. Встала. Зажгла свет и просидела до 4 ч. утра. Мама оделась тоже, но не вставала. Коля проснулся, сказал “Здорово!” и предпочёл снова заснуть. Верочка, к счастью, не проснулась. Утром выхожу (на службу) – парадная вся в стёклах. Очень холодно. Стёкла везде побиты. На первом дворе груда мусора и разрушения большие. Говорят, что бомбы упали на первый, третий и четвёртый двор (наш – второй – А. И-Г.). Разглядывать не стала, и так очень неприятно. В первом дворе [бомба] упала на верх, а в третьем попала в квартиру первого этажа. Трое тяжело ранены и человек 16 легко осколками стёкол. Все тревоги действуют очень неприятно. Спрятаться негде.

Бомбоубежище залито водой. Чувствуешь себя затравленным зверем. Мне всё кажется, что вот-вот упадёт на нас».

Мой дед умер в первую блокадную зиму. К счастью, не дома – в больнице: это избавило родственников от физически тяжкой и небезопасной обязанности похорон. Ещё кто-то из жильцов умер. Квартира превратилась как бы в маленькую деревеньку. Две, от силы три отапливаемые комнаты – как избы, где жили, что-то готовили и даже что-то ели; откуда уходили на службу и куда даже возвращались. И между ними пространство холода. Застывшие стены, мёртвая мебель, нескрипучий пол, наглухо закрытые, забытые кубы пустых помещений. По Дому распространилось мародёрство: в некоторых квартирах, как писано в Дневнике Тани Савичевой, умерли все. Физиология Квартиры изменилась. Вместо уборки «мест общего пользования» – дежурства на крыше по «зажигалкам». Вместо квартирных склок – сотрясения от бомб и выбитые взрывной волной стёкла. Страх людоедства и обязательное затемнение. Весной – разгребание завалов нечистот во дворе; вынос трупов, война с крысами.

Да уж, это были крысы! За первую блокадную зиму они расплодились безмерно. В памяти моей матери запечатлелась картина. Весна, март. Окно во двор. Во дворе, на мёрзлой куче помоев и нечистот – пир крыс. Их сотни, а может, и тысячи. Они невероятно огромных размеров, иные чуть ли не с кота. И всех мастей: серые, пегие, рыжие, бурые… Хозяева двора. Эти звери хозяйничали и в квартире. На кухню выходить было опасно, особенно ночью; надо было вооружиться чем-нибудь тяжёлым и острым. Что их манило сюда? Людское тепло, а также наличие трупов. Мёртвых не хоронили по двум причинам. Первое: тяжело и опасно было волочить тела на саночках через город к кладбищу. Такой поход мог и жизни стоить обессилевшим, истощённым живым. Второе: хлебные карточки. До весны, скрывая факт смерти близких, можно было пользоваться их карточками. И ледяные трупы лежали – сначала один, потом второй, потом третий. На сундуке прямо в коридоре, напротив двери в нашу комнату. Со временем их, кажется, убрали в кладовку. Похоронили только в апреле, когда началась оттепель после той невероятно морозной, стойкой зимы.

В сорок пятом году стали возвращаться эвакуированные; на жилплощади умерших появились новые жильцы. Пространство оттаяло и было обжито снова. Стали жениться люди, от них рождаться новые. Оттаяли и зашевелились даже вещи, обломки старого бытия, сваленные на антресолях, в шкафах, кладовках.

Прошло лет двадцать. В углах, щелях и трещинах Квартиры скопилась сухая терпкая пыль. Я помню её аристократический запах. Я помню таинственные навсегда закрытые антресоли, гигантские сундуки, поставленные друг на друга и загромоздившие просторный коридор. Помню какие-то загадочные двери, которые никто никогда не отпирал… В этом замке Синей Бороды можно было неожиданно и случайно обнаружить диковинные предметы.