Три дня до небытия

«Фрэнки, – прозвучал в памяти голос бабушки, – я говорила во сне?»

«Да, бабушка, – мысленно ответил он. – Спи дальше».

«Я сожгла сарай?» – теперь в ее голосе не слышалось немецкого акцента.

«Ты сделала все, что могла».

«Хорошо. Береги свою малышку».

Связь прервалась, но Фрэнк все же ответил: «Сберегу, бабушка».

Он по-прежнему слышал, как Мишел задавал вопросы, но теперь различал и тихие ответы, и в левой руке его снова оказалась рука Эйнштейна.

Открыв глаза, Маррити скосил их влево. Между ним и Лепидоптом появился старик со смиренным одутловатым лицом, всклокоченными седыми волосами и пышными усами. Потом он превратился в мужчину средних лет, которого Фрэнк видел на заснеженной горной тропе, а затем – в темноволосого малыша с блестящими глазами. Дух Эйнштейна проживал все этапы своей жизни. Когда он с улыбкой повернулся к Маррити, это был человек, еще не достигший тридцати, невероятно похожий на его давно пропавшего отца, каким тот запомнился трехлетнему Фрэнки.

Маррити невольно вцепился в руку молодого мужчины, и только потом вспомнил, что ненавидит отца, а миг спустя – что отца убили в 1955 году. А потом он напомнил себе, что в любом случае рядом с ним Альберт Эйнштейн – оригинал, копию которого, отца Маррити, спасла в Швейцарских Альпах Лизерль.

Эйнштейн, снова старый и седой, мысленно заговорил с Маррити по-английски.

– Что еще в глубокой бездне времени ты видишь?

Это была реплика Просперо из «Бури».

– Мне нужно спасти дочь, – подумал Маррити, – от Калибана, мальчика, извлеченного тобой из забвения.

– Это порожденье тьмы – мой раб, – отвечал Эйнштейн. – Из вашей свиты здесь кой-кого еще недостает.

Он снова цитировал Просперо.

– Как мне спасти дочь? – отчаянно подумал Маррити.

И, моргнув, вернулся в отель «Эль-Мирадор» в Палм-Спрингс прохладным декабрьским утром 1932 года. Все, кто плавал в подсвеченном зеленым светом бассейне или обедал в ресторанном зале, выбежали на улицу и столпились вокруг кактусовой рощи у подножия башни – потому что там, наверху, в северной арке колокольни, рыдала молодая женщина, размахивая револьвером, который поблескивал в косых лучах заходящего солнца.

Эйнштейн в мятой белой рубахе, отдуваясь и потея, одолел последние три пролета внутренней деревянной лестницы, ведущей наверх башни, и шагнул на площадку колокольни на высоте четвертого этажа.

Девушка, до того смотревшая вниз, на забитую людьми мостовую и траву, обернулась и взглянула на него. Вечерний бриз ерошил ее светлые волосы и трепал юбку.

– Вы – Альберт Эйнштейн, – сказала она.

– Да, – пропыхтел тот. – Послушайте, не надо…

– Вы опоздали.

И она шагнула на узкий карниз по краю площадки, откинулась назад, опираясь бедрами на перила. А потом приставила револьвер к виску и нажала курок.

Десятки голосов вскрикнули, когда ее тело опрокинулось назад. Эйнштейн бросился к перилам и выглянул вниз, но смотрел он не на тело девушки, а на стул у бассейна, на котором повесил свой смокинг.

Найдя смокинг взглядом, он спроецировал себя на него, коснулся глянцевой ткани, ощутил под собой полотняную сидушку и ножки стула с резиновыми насадками, на бетонном полу у бассейна, и с этого перепада высот между двумя точками обзора катапультировал себя в состояние безвременья, где линии жизни выглядели протянутыми в пустоте полосами.

Отсюда башня представлялась стеной, простиравшейся в одну сторону в прошлое и в другую – в будущее.

Сузив фокус, он различил линию жизни девушки, изогнувшуюся вверх по ступеням башни и на вершине внезапно рассеявшуюся.

Одна – или несколько – из сущностей, обитающих в этом измерении, теснились вокруг – если в вечности можно тесниться – обрыва ее жизненной линии. Эйнштейн невольно пересекся с одним или двумя созданиями и даже ощутил какую-то жизнь в их бороздчатых и жужжащих мыслях, но от чего отталкиваться, чтобы понять их, он не знал.

Эйнштейн направил все свое внимание на линию жизни девушки до точки исчезновения, то есть до момента смерти, и, воспользовавшись всей энергией вакуума, скрытой в этом месте, сумел вырвать ее линию жизни из четырех измерений, в которых она существовала, – в надежде оборвать кончик со смертью.

Но, к его ужасу, линия не оборвалась, а попросту пропала. В статичной картине изгибающихся веревок или искр, описывающих широкую дугу, этой жизни больше не было, и не бывало никогда.

Его отбросило обратно, в последовательное течение времени.

Эйнштейн склонился над перилами, глядя вниз, но там больше никого не было. Никакие драмы не нарушали мирное течение вечера, и люди весело плескались в бассейне.