Три дня до небытия

– Я говорил это не ей, а себе молодому! Сегодня утром ваши люди пытались его убить! А это… очевидно не то, чего я хочу.

Гольц нагнулся и поднял красного муравья.

– Вы берите обезьяну, – сказал он и, когда игрушки снова зажужжали и застучали, откинулся назад и произнес:

– Итак, вы хотите, чтобы мы убили вашу дочь.

Маррити чувствовал внутри пустоту, и эта тонкая оболочка, наполненная вакуумом, казалось, была готова взорваться. Как мог этот толстяк требовать ответа – да или нет, думал он. Я не могу сказать ему «да». Чтобы ужасный старик лишил ее жизни.

Я хочу лишь справедливости! Хочу свою настоящую жизнь, а не кошмарное существование, порожденное трещиной в реальности, не этот бурьян, не эти гнезда скорпионов. Реальность – вот чему я говорю «да»! Маррити открыл рот – но уже не сомневался, что, ответив сейчас «да», он больше никогда не отмотает время назад и не сможет стать тем человеком, который этого слова не говорил.

Но я хочу вернуть жизнь, которую вселенная дала мне изначально. Она моя.

Он сделал глубкий вдох.

20

– Да, – хрипло выговорил Маррити. Лодка покачнулась, и старик вцепился в ярко-оранжевые доски бортов.

Гольц с любопытством рассматривал его.

– То есть не просто… похитить ее, продать в Каир арабским работорговцам? Берите утку.

– Нет, я подозреваю, что существует… некий закон сохранения реальности, который ее вернет.

Маррити вспотел, капли скатывались по лбу, он чувствовал, как они поползли по ребрам под рубахой, когда он послушно нагнулся за игрушечной уточкой.

– Мы все равно окажемся в том двадцатичетырехфутовом трейлере, и она все равно наедет на меня «фордом» в 2002 году. Я не могу рисковать, она не должна возвращаться. Да и убить ее… – поверить в собственные слова было так трудно, что он тяжело задышал: – Будет более милосердно.

– Хорошо, сделаем. Так где машина?

– Вы упустили Дафну. Она от вас убежала. А ваша слепая, насколько я могу судить, все еще хочет убить Фрэнка Маррити.

Гольц сделал гребок назад, взбил веслами фонтан воды и раскачал лодку.

– Где машина?

– Мне нужны какие-то гарантии…

– Мы дадим все, что вы хотите, если скажете сейчас. Если не скажете сейчас, мы дадим то, о чем вы не просили, с избытком. Где машина?

Плечи Маррити поникли, он кивнул.

– В бабушкином доме. В сарае на заднем дворе.

– Ее можно увезти? В машину поместится?

– Нет! – Маррити невольно опустил взгляд на свои руки, проверяя, хватит ли в них силы завести уточку. – Если ее увезут, как я смогу воспользоваться ею в 2006 году?

– Не волнуйтесь, потом вернем обратно. Как-никак, мы должны вас вернуть, чтобы вы смогли нам все это рассказать. Мы не собираемся испортить вашу временную линию. Но сейчас ее надо вывезти, потому что ее ищет другая команда, а им совершенно все равно, помешает это вам, или нет.

– Ладно, пусть так.

«Я больше ничего не решаю», – подумал Маррити.

– Нет, в машину не поместится. В нее входит цементная плита из Китайского театра с отпечатками подошв и ладоней Чарли Чаплина.

– Боже правый! Плита – часть машины? Но в 1933 году у нее ведь плиты не было?

– Да, плита тогда еще лежала перед театром. Зато у бабушки в 1933 году был сам Чаплин, и он тоже сбился с временной линии – во всяком случае, сбилась его случайная астральная проекция, хотя он и планировал оставаться лишь нейтральным наблюдателем. – Все это перепугало его до смерти – ну, и землетрясение еще случилось – и тем же летом он сжег все копии «Женщины моря», кроме одной.

– А мы ее вернем. Ее сожгла двенадцатилетняя девчонка! Но мы ее вернем.

Гольц начал усиленно грести обратно к причалу, пропыхтев между гребками:

– Надо добраться до рации, – его очки, отражая солнце, казались матово-белыми. – Нам понадобится помощь. И грузовик.

Старый Фрэнк Маррити вцепился в края автомобильного сиденья, чувствуя, что его вот-вот стошнит. Гольц вел машину Раскасса, делая слишком резкие повороты, к тому же внутри воняло оплавленным пластиком. На месте стереосистемы посреди приборной панели чернел кратер.

До дома Грамотейки было недалеко, и Гольц, вывернув на 110-ю, подъезжал к нему с юга, тогда как Маррити за последние три дня добирался сюда только с севера – со стороны Калифорния-стрит. Этих улиц он не видел много лет, с этими старыми деревьями на тротуаре скорее было связано его детство, чем взрослая жизнь.

Мы с Мойрой катались на велосипедах по Маренго-авеню, вспоминал он, в 1950-х и 1960-х. Сейчас старые домики-бунгало сливались, быстро проносясь мимо, но он помнил каждый из них: вот здесь мы с мальчишками Иджерли прыгали с крыши на крышу, а здесь Мойра свалилась с велосипеда, разбила голову, и мне пришлось нести ее на руках три квартала до самого дома.

Машина накренилась, поворачивая направо, и впереди слева показался дом Грамотейки. Сколько раз он подъезжал к нему с этой стороны на велосипеде дождливыми зимними вечерами, на вилке переднего колеса хлопали пустые полотняные мешки от газет, а капли дождя, стекавшие по лицу, оставляли на губах маслянистый оливковый вкус бриллиантина.

Старик и сейчас почувствовал вкус слез и поспешно утер их рукавом.