Три дочери Евы

– В турецких университетах такие надписи на стенах тебя бы возмутили. Сразу бы начал твердить, что это все происки религиозных фанатиков, мол, лагерь террористов-смертников тут устроили. А здесь тебя такие лозунги не смущают.

– Дело в том, что в Европе религия имеет совсем другую природу, – пояснил Менсур, не желавший вступать в дискуссию.

– Как это? – недоверчиво покачала головой Сельма. – Религия везде религия.

– Ты не права. Иногда религия бывает слишком… требовательной, – сказал Менсур, сам сознавая, что слова его звучат по-детски беспомощно. – Пойми, в Европе религия не стремится подчинить себе всю жизнь общества. Здесь наука свободна!

– В Аль-Андалусе наука процветала! – возразила Сельма. – Узумбаз-эфенди, да благословит Аллах его душу, все нам объяснил. Кто, по-твоему, изобрел алгебру? А ветряную мельницу? Зубную пасту? Кофе? Прививки? Шампунь? Мусульмане, вот кто! Когда европейцы еще умывались в тазу, мы уже строили великолепные хаммамы, благоухавшие розовой водой. Это мы обучили европейцев гигиене, хотя теперь они делают вид, что все было в точности наоборот.

– Какая разница, где тысячу лет назад было сделано то или иное изобретение, – пожал плечами Менсур. – По части научных достижений Европа оставила мусульманский мир далеко позади, и спорить с этим бессмысленно.

– Папа, мама, прошу вас, хватит, – умоляюще бормотала Пери, страдавшая оттого, что родители устроили очередную перепалку при посторонних.

Ширин, возможно уловив, в чем суть противоречий, и желая подлить масла в огонь, а возможно по совпадению, стала рассказывать о том, что многие самые старые колледжи Оксфорда были основаны на месте христианских монастырей. Этого Пери переводить для матери на турецкий не стала.

Когда они поднимались по лестнице, Пери остановилась, чтобы прочесть имена благотворителей библиотеки, выбитые на бронзовой табличке. С незапамятных времен и до наших дней люди, наделенные богатством и влиянием, пополняли это богатейшее книжное собрание. С грустью она подумала о том, какая участь ожидала бы подобную библиотеку в Стамбуле. В течение столетий ее несколько раз наверняка уничтожили бы до основания, чтобы потом возродить вновь, отстроить в ином архитектурном стиле и дать новое имя, связанное с господствующей идеологией. В конце концов библиотеку сочли бы совершенно ненужной и превратили в казармы для солдат или, что наиболее вероятно, в очередной торговый центр. Пери подавила вздох.

– Ты чем-то расстроена? – тихо спросила Ширин.

– Нет, что ты. Жаль только, в Турции нет таких чудесных библиотек, – ответила Пери.

– Будем надеяться, что все изменится к лучшему, сестра. В Европе книги начали печатать еще в Средние века. Не знаю, когда это начали делать на Ближнем Востоке, но одно знаю точно: мы сами обрекли себя на невежество. Я имею в виду Иран, Турцию, Египет. Спору нет, у этих стран есть многое – богатая культура, дивная музыка, вкусная еда. Но книги – это знание, а знание – сила. Мы многое упустили, и неизвестно, сумеем ли наверстать.

– Двести восемьдесят семь лет, – едва слышно пробормотала Пери.

– Что?

– Прости, размышляю вслух. Гутенберг изобрел свой печатный станок примерно в тысяча четыреста сороковом году. В начале шестнадцатого века в Италии были изданы первые книги на арабском языке. А в Османской империи Ибрагим Мутеферрика начал печатать книги только в восемнадцатом веке, и цензура была чрезвычайно жесткой. Так или иначе, мусульманский мир отстает от Европы примерно на двести восемьдесят семь лет.

– А ты чудна́я! – сказала Ширин. – Значит, приживешься здесь.

– Ты думаешь? – улыбнулась Пери.

Выйдя из библиотеки, они решили выпить кофе в расположенном поблизости здании крытого рынка, еще одной исторической достопримечательности Оксфорда. Пока Пери и Ширин высматривали свободный столик, Менсур и Сельма, разойдясь в разные стороны, отправились на поиски туалета.

– Похоже, твои родители не слишком ладят, – неожиданно сказала Ширин. – Твой отец ведь крайне левых взглядов, так? А мама…

– Я бы не назвала его крайне левым, но он, конечно, противник исламского фундаментализма. Приверженец Кемаля, если это имя тебе о чем-нибудь говорит. А мама… – Взглянув на Ширин, Пери поняла, что объяснений не требуется. Смахнула с рукава невидимую пылинку и растерла ее между пальцами. Никогда прежде она не сталкивалась с подобной бесцеремонностью. Но, как ни странно, ни раздражения, ни обиды на неделикатность Ширин она не чувствовала. Тем не менее предпочла сменить тему. – Значит, ты родилась в Тегеране?

– Да, я старшая из четырех сестер. Бедный папа. Он отчаянно хотел сына, но – увы. Не иначе как шайтан постарался. Папа ел, как птичка, а дымил, как заводская труба. И без конца повторял: «Это меня убивает». Конечно, он имел в виду режим, а не нас. Наконец он нашел способ уехать. Мама не хотела покидать Иран, но потом согласилась – из любви к папе. И мы перебрались в Швейцарию. Ты там бывала?

– Нет, я вообще нигде не была. Первый раз в жизни уехала из Стамбула, – призналась Пери.