Три доллара и шесть нулей

– На местонахождении Полетаева, – подсказал Хан, рассматривая на руке пропитанную кровью повязку. – Молчит, сука. Хоть убей.

Сегодня, в начале рабочего дня, когда к местам службы начинает стекаться разномастная публика, к строительной компании Полетаева подъехал серый обшарпанный джип и замер в ста метрах от входа в заведение Николая Ивановича. Простоял он там недолго, всего минут двадцать, до того самого момента, как на улице появился человек лет двадцати пяти на вид, с пухлым портфелем в руке. На нем белые брюки и рубашка, а также очень дорогие, даже по эксклюзивным меркам, серые мокасины. Даже несведущему в организационно-штатной структуре полетаевского предприятия гражданину, наблюдающему за спешкой этого состоятельного гражданина, стало бы ясно, что в этой системе он имеет довольно высокий статус. И дело даже не столько в одежде, сколько в уверенности поступи. Люди подневольные, отрабатывающие на работе номер, шагают не так. Они семенят, боясь опоздать к тому моменту, когда штатный стукачок фирмы начнет записывать в свой истрепанный блокнот фамилии и проставлять напротив них количество минут. Шагать так, как двигался к подъезду молодой человек в светлой одежде, мог только тот, кто торопится начать очередное важное дело, могущее принести прибыль как себе, так и боссу.

– Это и есть юрист Полетаева, – объяснила девушка в джипе. Она до этого момента сидела на заднем сиденье, всматриваясь в появляющиеся на улице фигуры, молчала и оживилась лишь тогда, когда разглядела в потоке опаздывающих на работу терновцев искомую фигуру. – Толя постоянно ездит к шефу подписывать документы, когда его нет в фирме.

– Ты просто птичка, – улыбнулся Хан и протянул ей тысячную купюру. – А сейчас порхай отсюда, у нас есть дела...

Посреди одной из комнат подвального помещения брошенного дома, на окраине Тернова, собрались четверо из команды Седого. Помимо самого Хорошева и Хана в ней находились двое из его боевой команды – лысый отставной майор разведки, уволенный со службы по состоянию здоровья, и капитан, уволившийся сразу после того, как Хорошев уехал с Балкан. Хорошев предложил им, как и остальным участникам его нынешней команды, хорошее дело «на гражданке», и доводы бывшего командира оказались для них более понятны, нежели текст военной присяги. К слову сказать, лысый майор, к десятому году службы пройдя Афганистан, Чечню и Югославию, этот текст забыл почти полностью, помня лишь ту часть, где говорится о «беспрекословном выполнении всех приказов командиров и начальников». Командиром для него был и оставался Хорошев, а расстроенная психика по-прежнему заставляла майора беспрекословно подчиняться ему, не различая при этом не только поле брани и поле мирной жизни, но и цели, которые ставил перед ним отставной подполковник.

Стул стоял посреди комнаты, и к нему был примотан человек. Его белая рубашка и белые брюки, пропитанные кровью, прилипли к телу, а на том месте, где у любого другого человека находится лицо, была безобразная маска. Вот уже два часа Хан, майор и еще один бывший сослуживец Седого пытались начать разговор с человеком, который знал, где в данный момент находится Полетаев. Знал, но не говорил. Для Хорошева эта ситуация напоминала неприятную сценку на заводе. Там некто по фамилии Маркин тоже играл в героев и убийц, но разница в происходящем была очевидна. В отличие от мента нынешний пленник не молчаливо терпел боль, будучи уверенным в том, что все равно ничего не скажет, а визжал и рыдал. Хорошева это страшно разочаровывало и наталкивало на мысль о том, что, вполне вероятно, парень на самом деле ничего не знает. Однако едва Хан и майор, поочередно сменяя друг друга, приближались к нему вплотную, тот начинал вспоминать разные мелочи. Складывалось впечатление, что он мотал Седому нервы. Словно боясь оказаться без информации в тот момент, когда станет уже нестерпимо больно, он выдавал известия порциями, как аппарат по разливу газированной воды. А Седому хотелось сразу и по возможности исчерпывающе...

– Ты почему орешь, когда я по телефону разговариваю? – строго, словно учитель, обратился Хорошев к пленнику. – Люди серьезные звонят, а у тебя ни грамма уважения! Двадцать пять лет от роду уже, а почтения к взрослым не нажил. Куда смотрит школа, вуз, родители, окружение... Кстати, насчет окружения. За секунду до звонка ты говорил о каких-то адресах, где может находиться Николай Иванович. Что за адреса?

– Если я скажу... – прохрипел пленник, рассматривая свисающую со своей нижней губы тянучую кровяную слюну, – ...то вы меня обязательно прикончите...

– Это уже вопрос второй, – возразил Седой. – Однако если ты не скажешь, то в этом случае у тебя вообще нет шансов. Хан...

– Не надо – «Хан»!.. – взмолился окровавленный. – Я скажу, что знаю... Только, пожалуйста, не убивай... Я все равно никому ничего не скажу. Какой мне прок, если Пролет узнает, что я его сдал?.. Даже если он просто почувствует это, мне и без тебя крышка.

– Ладно, – пообещал Седой. – Мы подумаем над этим. Сразу после того, как ты огласишь весь список.