Три комнаты на Манхэттене. Стриптиз. Тюрьма. Ноябрь

Видимо, ей не терпится выпроводить нас, чтобы хлебнуть красного, если только она не припрятала бутылку коньяка или виски. Когда у мамы «девятины», ей все равно, что пить. Устало, с каким-то изнеможением она опускается на стул, и Оливье тут же объявляет:

— Ну, мне пора.

Я понимаю, это неправда: он просто хочет поскорей удрать. Я кончаю завтрак и опять задумываюсь, много ли семей вроде нашей.

— Что у вас произошло? — пытается разговорить меня мама.

— Ничего. А почему ты так решила?

— Я слышала, как Оливье кричал.

— Он просто никогда не сдерживает голос.

Мама понимает, что я вру. Но ей наплевать. Она впивается в меня своими маленькими жесткими и одновременно страдальческими глазками. Цветущая Мануэла приносит ей кофе. Да, контраст чуть ли не трагический.

— Полный день работаешь?

В субботу, бывает, я возвращаюсь в двенадцать, а остальную неделю работаю полный день. Но если я знаю, что придет профессор, то стараюсь остаться до вечера.

— Отца видела?

— Нет. Я встала, он уже завтракал, а когда спустилась сюда, он отъехал на мопеде.

С чего это она спрашивает меня об отце? Мама ведь ничего не говорит зря. За каждым ее словом всегда что-то кроется, но иной раз так глубоко, что сразу и не догадаешься.

— Извини, мне тоже пора. А то как бы не опоздать.

Наполнение ванны и купание заняло бы слишком много времени, поэтому я ограничиваюсь душем. Надеваю коричневый твидовый костюм, купленный специально на осень, хотя я и не уверена, что он мне идет. Но не могу же я круглый год ходить в синем.

Когда я снова приоткрыла двери столовой, мамы там уже не было. В кухне, где Мануэла напевает испанскую песенку, — тоже. Наверно, спустилась в погреб.

Я вышла с заднего хода и взяла под навесом свой мопед, стоящий рядом с машиной. После трехдневного дождя с деревьев капает. Впечатление такое, словно природа постепенно оправляется, выздоравливает, но солнце все еще бледное.

На шоссе, когда меня догоняет машина, мне приходится сворачивать и ехать по лужам.

Наш дом стоит в Живри-на-Прудах у самого леса. Я назвала бы его пригородной виллой из потемневшего от времени кирпича, с небольшими медальонами из цветной керамики на стенах, вычурной крышей и двумя башенками. Дядя моего отца, тоже Ле Клоанек, построил ее в самом конце прошлого века; он был чиновником в колониях, сначала на Мадагаскаре, потом в Габоне.

Выйдя в отставку, он приобрел лесопилку, сколотил за несколько лет небольшое состояние, и это дало ему возможность построить дом в Живри-на-Прудах. Здесь действительно есть два пруда — Старый, уже совершенно заглохший, и Большой, где стоит наша лодка, вечно полная гнилой воды.

Соседний с нами дом уже несколько лет как продается. В следующем проживает чета Рорив — удалившиеся от дел торговцы молоком.

У этого моего двоюродного деда была история с негритянкой. Он привез из Африки потрясающую негритянку и вроде бы даже подумывал жениться на ней. Не знаю, как она выглядела, ни одной ее фотографии не сохранилось; есть только дедова, на ней он очень важный, с брюшком и в тропическом шлеме.

Неизвестно, с кем негритянка снюхалась во время поездок в Париж, но только в один прекрасный вечер она не вернулась. Кажется, ее видели в доме терпимости, где она якобы обосновалась.

Эту историю я слышала краем уха, когда к маме приехала одна из ее сестер, и они почему-то заговорили об этом; помню их разговор, монотонный, как журчание воды, льющейся из крана.

Отец получил в наследство этот дом, который называется «Гладиолусы», и небольшую сумму денег, поскольку его дядя вложил весь капитал в пожизненную ренту.

Проехав от Живри несколько километров, я выезжаю на шоссе Сен-Клу — Версаль; движение тут интенсивное, и надо быть осторожной. С этого момента меня уже ничто не связывает с домом, мыслями я в больнице Бруссе.

Профессор Шимек возглавляет иммунологическое отделение, объединяющее несколько лабораторий. Нас, медсестер, там человек двадцать, работаем мы под началом м-ль Нееф, пятидесятидвухлетней старой девы, посвятившей свою жизнь профессору.

Меня она терпеть не может, так как знает, хотя ни разу нас не застукала, что, в отличие от нее, профессора я обожаю отнюдь не платонически.

У нас, наверное, все знают о моих отношениях со Стефаном, хотя на людях они такие, какими и должны быть отношения между лаборанткой и шефом. Днем я даже боюсь смотреть ему в лицо, чтобы не выдать себя.

Первым, пожалуй, узнал о них бедняга Ропар; примерно в течение года я иногда после работы отправлялась к нему на улицу Эперон и проводила там часок-другой.

Жиль умен, у него есть будущее. Профессор его ценит, поручает серьезные исследования. Собиралась ли я замуж за Жиля Ропара? Не уверена, хотя такая мысль изредка у меня и возникала, когда атмосфера в нашем доме становилась совсем уж невыносимой, а это у нас бывает.

Я всегда понимала, что люблю не его, а профессора. Жиль для меня скорее приятель, и хотя между нами существовала близость, я не придавала ей большого значения. А в Шимека я влюбилась сразу, как поступила в Бруссе, но долго думала, что тут мне не светит.