Три комнаты на Манхэттене. Стриптиз. Тюрьма. Ноябрь

А теперь он влюбился в Мануэлу, соперничает с собственным сыном!

Не желаю об этом думать. И я принимаюсь за работу в нашей самой маленькой лаборатории, где сижу чаще всего. В это время по субботам у профессора лекция, и работой руководит его ассистент доктор Бертран.

За мною следят и здесь. Уже с год, как о моих отношениях с профессором знают все. И, наверное, удивляются: лицо у меня некрасивое, чем же это я сумела взять его?

А может, считают, что он с его физиономией старого клоуна как раз мне пара? Я неоднократно слышала это прозвище. Да, правда, у него морщинистое и невероятно живое лицо, и рот он иногда растягивает, словно цирковой клоун.

А что еще можно сказать о нас? Повышения я не получила, поблажек мне не делается. Напротив, Шимек считает своим долгом давать мне самую неприятную работу. Это его ответ на пересуды.

— Ты редко опаздываешь. А уже четверть десятого.

— Мама утром себя плохо чувствовала, да и дорога ужасная.

— Не подежуришь сегодня днем?

— Можно.

— Только что подохла собака, которой полагалось бы прожить еще несколько дней. Шеф, несомненно, захочет выяснить, в чем дело.

Разумеется, я останусь. Пообедаю в столовой, очень хорошо. Оливье тоже пойдет куда-нибудь с приятелями. Только у отца нет повода не возвращаться в «Гладиолусы», но он закроется в кабинете и будет изображать, что работает.

Короче говоря, мы все удираем от мамы. У каждого из нас своя жизнь вне дома, свои радости, свои заботы. У всех, кроме нее. Съездить на машине за продуктами в Живри да раз или два в неделю отправиться в супермаркет в Версаль — вот самое большее, что она может.

У мамы есть брат и четыре сестры. Брат Фабьен — директор шоколадной фабрики Пуляра, живет с женой и двумя детьми в Версале. Сестра Бландина — в Париже на улице Алезии, ее муж — владелец автотранспортной конторы. Ирис не замужем, у нее небольшая квартирка на площади Сен-Жорж, она работает стенографисткой. Альберта, или, как ее называют, Толстуха, вышла замуж за крупного страсбургского бакалейщика, а Марион живет в Тулоне.

В столовой у нас висит фотография: мама и ее сестры, еще девочки, а в центре их родители — мамин отец, то есть мой дед, в офицерском мундире и его жена.

Время от времени кто-нибудь из тетушек наведывается к нам в гости, но это случается все реже и реже. Своих двоюродных братьев и сестер я почти не знаю, а тулонских вообще ни разу не видела.

Я работаю, на мне белый халат, на голове белая шапочка, но мыслями я далеко. Нас тут двадцать человек, ходим, выходим, сидим над срезами, ухаживаем за животными, каждому из которых мы дали кличку.

Звонок на перерыв, а мне кажется, день только начался. Я мою руки, чуть поправляю волосы и вместе с остальными иду в столовую. Там уже сидят медицинские сестры из других отделений, но на нас они не обращают внимания: мы составляем отдельный мирок.

Говорят о профессоре Шимеке: якобы ему для получения сыворотки необходимы лошади и он затеял переоборудовать один из гаражей в конюшню. Сестры и больные и без того возмущаются нами из-за собак.

— Этого только не хватало — лошади в больнице.

Так ли это, не знаю. У нас тут все время ходят разные слухи, особенно о нашем шефе. В том, что он большой ученый, не сомневается никто, но его считают фантазером, который готов всю больницу принести в жертву своим исследованиям.

А отец с мамой сидят вдвоем в нашей унылой столовой. Упомянет ли мама о ночном происшествии? Да и проснулась ли она, когда отец босиком поднялся на третий этаж и долго там простоял?

Нет, вряд ли она даже намекнет на это или сделает это настолько тонко, чтобы отец встревожился, но так и не сумел понять, знает жена или нет.

Как обычно по субботам, Оливье, вероятно, обедает в университетской столовой. Интересно, рассказал он приятелям про Мануэлу? Уступил потребности поделиться с друзьями или все-таки хранит свою великую любовь в тайне?

Я жую. Смотрю на лица. И думаю — сама не знаю о чем.

II

Вечером 10 ноября, после обеда, отец, к моему удивлению, не пошел к себе в кабинет, а устроился в гостиной, которая соединяется со столовой широким проемом.

Я-то решила, что он уселся тут, чтобы полюбоваться, как Мануэла ставит в буфет вымытую посуду. Мама лишь пристально глянула на отца. У нее пошел второй день «девятин», и сегодня она хлебнула больше, чем вчера. Ходит она нетвердо, чуть заметно пошатываясь. Теперь с каждым днем мама будет пить все больше, а кончится это тем, что дня три она под предлогом мигрени будет отлеживаться в постели.

Но насчет отца я ошиблась. По телевизору показывают довоенный фильм — каждый кадр тщательно выстроен, прекрасно поставлен свет. Мужчины с гладкими, зализанными прическами, в пиджаках с подкладными плечами и грудью, женщины в длинных платьях, с романтическим гримом.

Фильм идиотски сентиментальный, но отец смотрит его с интересом и, думаю, даже с некоторой тоской. Наверно, когда-то он уже видел его, может, лет в двадцать, а может, позже, когда женился. Поразительно, но он прямо-таки вперился в экран и, по-моему, один раз даже прослезился.