Три комнаты на Манхэттене. Стриптиз. Тюрьма. Ноябрь

Прошлой ночью я почти не спала и поэтому сегодня первой отправляюсь к себе. Не знаю, будут ли разговаривать родители, когда я уйду. Вероятней всего, нет.

Ночью я просыпаюсь от трескотни мопеда — Оливье объехал вокруг дома. Затем слышу его шаги по гравийной дорожке. Я сразу поняла, что брат пьян: он никак не может попасть ключом в замочную скважину. Но вот, наконец, топая, цепляясь за перила, он поднимается по лестнице. На втором этаже не останавливается, колотит в дверь Мануэлы, и она ему открывает.

У родителей сон более чуткий, чем у меня, и они не могут этого не слышать, но на этот раз отец не идет наверх. Не знаю, что там делают любовники у меня над головой, только слышу шаги, звуки передвигаемой мебели и злой голос брата. Наконец он валится на кровать, а Мануэла ложится лишь через несколько минут.

Наступает тишина. Примерно через четверть часа кто-то, вероятно, Оливье, идет в ванную, несколько раз спускает воду.

Я заснула и не слышала, как он спустился к себе. А может, он всю ночь провел в комнате служанки? Может, не возвращался к себе? Он такой шумный, неловкий, так что я должна была бы услышать.

Да, похоже, это вызов, своеобразное объявление войны. Оливье даже не старался не шуметь. Наоборот.

Утром Мануэла выходит из дома первая: в половине десятого отправляется в Живри к мессе. Выходной она берет не в воскресенье, а в среду, потому что в этот же день свободна ее подруга, которая служит на авеню Поль-Думер неподалеку от Трокадеро.

Сеет беспросветный мелкий дождь, по всем признакам холодный. Мне видно, как Мануэла под зонтиком направляется к шоссе. Она ни разу не пропустила мессу, а перед едой непременно осеняет себя крестом.

Отец позавтракал, идет в коридор, надевает пальто и шляпу. Он тоже пойдет в церковь. Отец — бретонец, родился в Пулигане, это неподалеку от Боля; у моего деда там была книжная лавка, а бабушка и сейчас жива: она в доме престарелых.

Мы с братом крещены. Я даже приняла первое причастие, а брат — не знаю почему — нет.

Мамина семья не была религиозной, про ее отца, генерала, ходили слухи, что он масон. Так ли это, не знаю.

Оливье вышел к завтраку взлохмаченный, в шлепанцах и расстегнутой на груди рубашке. Глаза опухшие, лицо помятое, в красных пятнах, а на шее у него, под ухом, я заметила засос.

— Он убрался?

— Поехал в церковь.

— Ну, давай ему бог! А мать?

— Мануэла перед уходом отнесла ей кофе.

— Она пошла пешком?

— Да. Кофе в кухне. Сковородка для яичницы уже горячая. Хочешь, я тебе поджарю?

— Мне не хочется есть, — произносит он с гримасой отвращения. Все ясно, у него похмелье, и голова, наверно, трещит.

— Ты был с приятелями?

— Когда?

— Вечером вчера, когда пил?

— Да нет, пил я в основном один, когда мы разошлись.

— Слушай, Оливье, а ты не думаешь, что стоило бы вести себя поосторожнее?

Брат зло, с вызовом смотрит на меня.

— Значит, ты тоже? Спелась с ними?

— Просто я считаю, что не стоит…

— Имею я право на жизнь? Разве они живут? Да и вообще, разве то, что происходит в этом доме, можно назвать жизнью? Они оба спятили, но я — то при чем?

Я наливаю ему вторую чашку кофе, и он, не глядя, сыплет в нее сахар.

— До чего мне все это осточертело! — бормочет он сдавленным голосом. — Были бы деньги, ушел бы я с Мануэлой. Она одна удерживает меня здесь. А тут еще кретин папочка принялся подбивать к ней клинья. Ишь, шалунишка! Знал бы он, до чего ей противен…

У меня сжалось сердце, не знаю почему.

Злые слова Оливье не восстановили меня против отца, а, наоборот, возбудили жалость к нему, и я сразу представила его себе. Но, с другой стороны, я понимаю горечь брата. Меня ведь тоже раздражает наша семья, и я все время думаю, единственная она такая на свете или есть еще.

В чем же корень зла? Неужели так было всегда? Может, отец и мама никогда не любили друг друга и не чувствовали себя семьей, или же это началось позже, когда родились мы?

Мне кажется, виновата мама. Она всегда была не слишком уравновешенной. Интересно, пытались ли ее лечить? Согласилась ли она провериться у психиатра? В ее восприятии действительности всегда существует какой-то сдвиг, искажение, порой настолько незначительное, что нужно жить с нею рядом, чтобы заметить это.

Способен ли был отец взять на себя эту заботу? Все ли он сделал, что нужно? Нет, я упрекаю и его тоже. И одновременно жалею. В сущности, я жалею нас всех: ведь если бы каждое утро я не удирала в Бруссе, то, наверное, в конце концов тоже бы тронулась.

— Уходишь днем? — интересуется Оливье.

— Обязательно.

Воскресенья в «Гладиолусах» — это смерть! Друг от друга нам никуда не убежать. Иной раз после обеда каждый забирается к себе в комнату и пытается заснуть. Не знаю, как другие, но мне частенько случается проспать добрую половину дня. А спущусь в гостиную, там сидит мама, смотрит телевизор и шьет или вяжет. Отец, запершись в кабинете, читает газеты и журналы. Оливье по воскресеньям тоже старается улизнуть из дому и, бывает, не приходит даже к ужину.