Три куля черных сухарей

Майор остановился, удивленный, подошел ко мне и, осветив фонариком, растопырил руки:

— Ба! Кого я встретил! Гурин! Вася! Как же ты узнал меня?

— А по этому — Nieder mit Faschismus!

— Ай-яй-яй… Гурин! Поэт-безбожник! — И он засмеялся. — Пишешь стихи?

— С тех пор бросил… А потом, во время оккупации, снова начал.

— Понимаю… Ребриной, значит, не удалось задушить талант в самом его зачатке.

— Вы помните Ребрину? — удивился я.

— О, милый друг, уж Ребрину-то мне во век не забыть! — сказал он. — А ты? — Майор пощупал мои погоны. — Сержант? Почему? Ты должен быть уже по крайней мере лейтенантом.

— Мало воюю, Григорий Иванович… Всего второй год. Так случилось…

— Понимаю… Ну, что ж! Догоняй своих сверстников. Желаю удачи.

— Спасибо.

— Надеюсь, в следующий раз встречу тебя офицером! — Он обнял меня и быстро зашагал вдоль траншеи.

Но встретиться нам больше не пришлось, и о дальнейшей судьбе своего учителя я до сих пор так ничего и не знаю.

После того как не стало в школе Григория Ивановича, немецкий язык преподавали все, кому только не лень. В нагрузку его поручали то старым, то молодым учителям, и те и другие, помучившись сами и помучив учеников с четверть, не более, отказывались, чувствуя свою беспомощность. Новые «немцы», которых присылали, почему-то не приживались, поработав с полгода, они уходили по разным причинам: одного прислали и тут же отозвали, перевели в соседнюю школу, другая вышла замуж в Макеевку, третья почему-то заскучала и вскоре уехала…

И вот в самый разгар занятий в школе появилась очередная новая «немка». Молоденькая, стройненькая, опрятная, две косы венчиком уложены вокруг головы, розовые щечки горят, будто только с мороза. Вошла в класс, простучала каблучками от двери до стола, журнал ребром на стол поставила и, слегка опершись на него, сказала уверенно:

— Guten Tag! — Сделав небольшую паузу, она быстро обвела всех взглядом, заглянула каждому в глаза, разрешила сесть: — Setzen sie sich, bitte.

Вразнобой отстучали крышки парт, и класс затих, зачарованный красотой новой учительницы. В сереньком, мышиного цвета, костюмчике, в зауженной юбочке до колен, в хромовых сапожках на полувысоких каблучках, она выглядела как только что с картинки: чистенькая, выглаженная, изящная. Все на ней подогнано, все сделано со вкусом, ничего лишнего; все выглядит естественно, ничего искусственного или чрезмерного.

Короткая зауженная юбка в то время была модной вольностью, но на ней это выглядело так красиво и так естественно, что ни у кого и мысли не появилось, чтобы укорить ее за эту вольность.

Взглянул Васька на учительницу и уже не мог отвести от нее глаз: сердце встрепенулось, забилось учащенно, дыхание перехватило. Ничего подобного он еще никогда не ощущал.

Вспомнил частушку Федора Баева, который пел под гармошку, проходя вечером по улице со своей ватагой:

Наши девки посдурели,Хочут моду показать:Носят юбки по колено,Еще хочут подрезать.

«Нет, глупости поет Федор Баев — вон красиво-то как!..»

— Meine Name — Роза Александровна Попп, — сообщила она и, взяв нежными пальчиками с заостренными ноготками мелок, написала на доске красивым ровным почерком свою фамилию: «Попп». Последние две буквы подчеркнула и положила мелок на место. Посучила пальчиками, стряхивая прилипшие крошки мела, и вновь подошла к столу. Раскрыла журнал, стала делать перекличку.

А Гурин все смотрел на нее — изучал до мелочей, до каждой пуговки, до каждой ниточки. И чем больше смотрел он на нее, тем больше нравилась ему учительница. Нежная белая кожа на ее шее была какая-то необыкновенная, будто мраморная, — гладкая, с еле заметным розоватым отливом. Ее мраморность подчеркивалась снежной белизны шелковой кофточкой, которая была завязана на груди маленьким скромным бантиком…

— Гурин Василий?.. — повторила в который раз Попп, но Васька не откликался — был занят своими мыслями. И только когда его толкнули соседи, вскочил оторопело, застеснялся:

— Я… Здесь…

Учительница посмотрела на него внимательно, кивнула:

— Danke schön… setzen sie sich.