Три куля черных сухарей

Васька знает: к осени мать соберется с силами, поднатужится и все равно купит машину угля. Летом же, когда все можно пустить на топливо, от травы до коровьей лепешки, топить покупным — это все равно что бросать в печку рубли. А много ли их у матери? Поздней осенью, когда она отдаст «левому» шоферу несколько десяток, долго потом будет вздыхать и наводить экономию, пока расплатится с долгами.

Вздыхает, а сама приговаривает:

— Но ничего, зато с углем, зиму в тепле будем… Гора с плеч…

Уголь она покупает, какой подешевле — чтобы побольше, чтобы на всю зиму хватило. А дешевый — он известно какой: мелкий, курной, горит слабо. Ни огня от него, ни тепла как следует. То ли дело у Карпа. Зайдешь в сарай — топливо у него разных сортов: в одном углу лежат груды радужно поблескивающего антрацита, в другом — куски черного угля. Тут же навалом дрова на растопку — это уж совсем роскошь. Но Карпу хорошо, он бригадиром на путях работает, шпалы меняет. Вот он куски от старых шпал и таскает домой. И углем он как-то «разживается»: то талон ему дадут на работе, то купит у случайного шофера. Частенько Карпо «разживался» даже коксом. Это уж совсем для Васькиной матери мечта несбыточная: кокс горит жарко, без копоти, тепла от него много, золы почти никакой — все сгорает. Но и сто́ит он дорого…

Растянул Васька мешок за углы, потом вдавил один угол в другой и нахлобучил его себе на голову. Торчит на голове острый угол, будто капюшон от штормовки. Доволен своей выдумкой Васька, поглядывает на младших.

— Во, — поморщилась Танька брезгливо. — Замерз, что ли?

— Наоборот, от солнца: голову печь не будет. Не понимаешь? — Повернулся и пошел огородной тропинкой.

Нагретая знойным солнцем земля жжет ему ступни, но Васька не обращает внимания — привык. Да и мысли в голове разные клубятся, размечтался.

Почему, думает он, все так несправедливо получается? У Никиты отец жив, а у Васьки его уже давно нет?.. Талоны на уголь Карпу положены, а матери — нет, не той категории она. Считается, что у нее легкая работа, а у Карпа тяжелая. А какая ж она тяжелая? Бригадир. Только командует: «Раз-два, взяли!..» И все. Это когда рельсу меняют. А когда щебенку подбивают, так ему и совсем делать нечего, стоит себе в сторонке, следит, чтобы поезд не накрыл рабочих… Он, похоже, и не устает: домой придет — дотемна что-нибудь мастерит или на огороде копается. А мать после работы жалуется: «Ой, ноженьки мои… Ой, спинушка моя разламывается…» Какая ж это легкая работа? С хлебом наладилось — хорошо: теперь у матери, как и у Карпа, рабочая карточка. Вот если бы и на уголь ей давали талоны… «Черное золото», — пишут про уголь в газетах. И правда — золото: дорого́й — ужас какой. А почему? Ну, хлеб — понятно: его вон сколько надо, а попробуй по такому маленькому зернышку собери! А уголь? Долби под землей готовенький сколько хочешь — и все… Эх, вот если бы, когда копал он яму на огороде под акацию и наткнулся на камень, а если бы то был не камень, а уголь!.. Да не просто там какой-нибудь, а антрацит! Раскопал Васька яму пошире́ и сидел бы в ней, долбил бы потихоньку…

Васька представил, как он кайлом долбит уголь, а Танька ведром таскает его в сарай. Уже много нарубил и вдруг спохватился: «Нет, антрацит не надо, его ж ничем не вгрызешь. Карпо кувалдой разбивает свои груды, искры летят, и то с трудом поддается. Куда уж мне? Лучше пусть будет обыкновенный хороший уголь. Он, правда, пачкается, но зато рубить его легко: ударил обушком — пластины так и отслаиваются. И разжигать его просто, и горит он хорошо. Вот если бы!.. Тогда б зажили!..»

— Васька!.. Васька!.. Оглох, что ли? — донесся до Васьки истошный Танькин голос.

Мечты оборвались, будто лента в кино на самом интересном месте порвалась, и все исчезло. Васька отозвался недовольно:

— Ну чего там?

— Подожди. Алешка отстал.

Оглянулся Васька, а Алешки и не видно. Встревожился:

— А где же он?

— В калюку полез, перчик спелый увидел.

Через минуту из кустарника появился Алешка — сияющий, подняв руку вверх, он держал в пальцах перчик величиной с букашку.

Поджидая младших, Васька сошел с дороги и лег навзничь на пыльную траву. Закрыл глаза, раскинул руки — «умер». Когда подошли Танька и Алешка, он не шевельнулся и даже дыхание затаил. Те потоптались возле него молча, потом Танька не выдержала, пнула ногой:

— Вставай, развалился…

Но Васька был «мертв» и не шевельнулся.

— Вставай! — взревела Танька. — Маме вот скажу, как ты пугаешь нас.

Васька «ожил», приподнял голову:

— Может, человека солнечный удар хватил, а ты его ногой пинаешь? Надо скорую помощь оказывать. Тоже мне сестра милосердия!

— Вставай, — стояла на своем Танька. Она и правда испугалась — такой игры она не принимала.

— А вы не отставайте, — построжал Васька. — Ну где твой перчик?

— Съел, — сказал Алешка и показал пустую ладонь. — Сладкий!

— Ты гляди! Может, то не перчик, а волчьи ягоды? Отравишься еще!