Три любви Марины Мнишек. Свет в темнице

– Довольно осталось, чтобы на третий раз тебя побить. Сколько же числом – мне неведомо.

Самозванец, вопреки ожиданиям, не разгневался, а рассмеялся. Упрямая дерзость молодого пленника пока забавляла его. Он неожиданно почти по-дружески хлопнул Федьку по плечу и спросил в тон:

– Но тридцать хоть тысяч войска у вас будет, чтоб не скучно нам драться было?

– Будет и поболее.

– А пушек много ли?

– Весьма много. – Федька подумал и назвал число, о котором поговаривали в ратном стане. – До трехсот, сказывают. Триста.

Вот так, пусть теперь боятся. Триста огнедышащих жерл – это вам и обедня, и со святыми упокой, вражьи дети!

Самозванец приблизился еще на шаг и пытливо заглянул Федьке в самые глаза. Тот даже почувствовал запах, исходивший от этого человека, – кострового дыма, воску, которым чистят от холода доспехи, и еще какой-то едва уловимый цветочный аромат, то ли резеды, то ли лаванды. Откуда здесь зимой взяться цветам, изумился было Федька, но после вспомнил, что слышал в лагере от одного немецкого рейтара. Благородные иноземные рыцари, дабы отбить в походе смрад немытого тела, который почитают оскорбительным, пользуют разные душистые зелья, словно боярышни. Так вот он какой, оказывается…

– Ведаешь ли, Рожнов, кто я, против кого ты меч поднял? – прищурясь, спросил Самозванец.

«Надо сказать, царь Дмитрий Иванович! – холодной трусливой змейкой прошмыгнула в глубине не хотевшего умирать Федькиного естества мысль. – Тогда пытать не будут и, глядишь, помилуют!»

– Ты тот, кого называют Гришкой Отрепьевым. Я узнал тебя по приметам, что нам на Москве читали.

– Неужто ты веришь преступным сказкам Борискиным? – надвинулся Самозванец.

– На Москве тех, кто не верит, с дыбы рвут, – честно признался Федька. – Да и не мое дело гадать, кто ты таков. Наше дворянское – московскому государю служить, согласно присяге и крестному целованию!

– Я и есть твой законный государь, Рожнов, а не разбойник и usurpator[48] Бориска Годунов!

– Прости, «разбойник и…» кто?

– Не суть… Будешь ли служить мне, Рожнов?

– Никак не могу. Коли я сейчас к тебе переметнусь, присягу свою порушу, ты же сам мне после доверять не будешь.

– Но многие ваши ко мне переходят, и я в них веру имею! Потому что государю пристало иметь в своих подданных веру, так же, как подданным пристало блюсти верность своему монарху, – торжественно возгласил Самозванец.

– Вот потому я тебе служить и не пойду нипочем, – глядя на затоптанный снег у себя под ногами, упрямо ответил Федька. Ничего хорошего ждать ему теперь не приходилось, но при мысли о том, чтобы запросто так взять и передаться врагу, все существо не то чтобы возмущалось, но отвечало твердым и непреклонным отказом. То, что этот смелый, веселый и речистый молодой витязь может быть чудесно спасшимся царевичем Димитрием, даже не приходило в голову. Цари не бывают такие! Какие – Федька не очень четко представлял себе, но не такие… простые!

– Что же мне тогда делать с тобою, Рожнов, московский дворянин? – с наигранной задумчивостью протянул Самозванец, явно наслаждаясь томительным ожиданием своего пленника. Но Федька, чтобы тоски смертной не выказать, еще ниже голову опустил, и только «Спаси, Господи, люди твоя…» забубнил – слыхал он, что укрепляет эта молитва перед боем или перед смертной мукой.

Не выдал Господь. Как видно, упрямый пленник перестал занимать молодого предводителя супостатов. Поговорил он еще с минуту по-польски с тем паном, что Федьку в плен взял, махнул рукой да и пошел в шатер. А Федьке снова глаза завязали и в седло взгромоздили, да только везли совсем недолго. Когда освободили его вновь от повязки, оказался он прямиком посреди вражьего стана, у большого костра, в котором пылала целая лесина. Большой закопченный казан над огнем висел, паром исходил. Мясным варевом из него вкусно пахло, и запах этот напомнил Федьке – все ж жив он, бесталанный, и, Бог даст, долго еще проживет, а пути Пресвятая Богородица укажет. Обступали Федьку ляхи, он их признал – из того отряда, с коим у дворянского разъезда неудалая сшибка вышла. Смеялись, пшекотали что-то по-своему, должно быть, подначивали, только уже без обидной злобы, почти по-приятельски. Светлоусый молодой пан, что Федьку привез, живо им что-то рассказывал. Вслушиваясь в непривычные звуки чужого языка, впервые начал Федька различать знакомые слова, на русскую речь похожие, а еще более – на церковный язык, коим попы служат. Рассказал поляк своим сотоварищам, как Федька «пану цесаржу одважне одповедьжял», сиречь самозванцу этому отважно отвечал. Ляхи одобрительно языками зацокали, рысьими шапками своими закивали, а один, постарше, даже подзатыльника пленному поддал, только не сильно, а как бы шутя, и сказал: «Стачь щен добрым рыцержем!»[49] Федька думал было на этого «щена» обидеться, да раздумал – не в том он нынче был положении.

Только протянул ляхам связанные руки и попросил:

– Сняли б вы, что ли, путы эти! Да пожрать дайте мне, коли уж вы сейчас такие добрые…