Три повести

— Стало быть, встретился мне человек, не здешний он, у меня сейчас гостит; я ему о своем горе, о сынах, стало быть, и выкладываю. А он и говорит: «Послушайте: Федька то или не Федька — врать не буду, а слыхал про такого мученика. В Гуйцах (село такое под Бобринцем) убили изверги человека. И этот убиенный, говорит, тоже бежал к красным с братом своим и еще одним парнем. Так их немцы выследили и сразу двоих — в расход, а того, что на Федьку похож, связали и увезли на машине. И так били, басурмане, так издевались, что кровью весь изошел. За то, знать, что убежал от полицаев и к красным думал переметнуться. Кололи его, беднягу, огнем жгли, а потом утопили в колодце. Я, дочка, как узнал об этом — свет мне стал не мил: не ем, не сплю, места себе не могу найти. „Федька мой! — подсказывает сердце. — Федька!“ Вот человек, нездешний, тот, что у меня, и посоветовал: „Езжайте, говорит, в Гуйцы, людей расспросите. Может, ваше дите…“»

Оксана слушала Кудьгма, и сердце ее наполнялось болью и состраданием к старику. Она оперлась рукой о танк — ноги подкашивались, голова кружилась, в висках стучала кровь. Кто бы он ни был, Федька, пусть обманули его или силой заставили работать в полиции — все равно для отца он остается сыном и его смерть — большое горе…

Кудым потоптался, покашлял в рукав.

— Я, стало быть, и пешком бы пошел, да вот боюсь, не дойдут мои ноги. А верхом потихоньку, полегоньку…

— Ну что ж, — сказала Оксана, — раз такое несчастье, не могу отказать.

Яшка слышал разговор от начала до конца. Слышал и то, как спросила бригадирша: «Почему невестка на работу не выходит?» — «Чахотка ее мучает, слегла Василина», — ответил Кудым и поплелся к коню. В одно мгновение Яшка прыгнул под лобовой щиток танка. Присел. «Пусть берет, пусть ловит Трофейную… Но чтоб глаза мои не видели…» Но глаза не слушались Яшки. Они заставили паренька пригнуться до самой земли, пока под танком, между гусеницами, не заголубело квадратное окошко. А в окошко, как назло было видно именно то, что и не хотел видеть Яшка. Вот, словно на холсту, вырисовался темный силуэт лошади, пасущейся на обочине дороги. Трофейная вдруг подняла голову и навострила уши: к ней приближался человек в кожухе. Бродячая кобыла, на что уж смирная и домашняя, неожиданно шарахнулась от дедового кожуха. Но Кудым не прозевал — схватил коня под узцы.

«Все!.. Поймал! К Федьке старый квохтун поедет…»

Вокруг уже суетились люди; парня обдало бензиновым перегаром; пахари вновь пошли за плугом, а Яшка остался на краю межи, упиваясь мстительными мыслями. Нет-нет да и поглядывал злобно в степь, где еще маячила фигура деда, крепко вцепившегося в шею коня: «Как же, дайте ему карету… Кости полицейские надо отыскать!..»

Яшка упорно пытался разобраться в сложном клубке человеческих отношений. Вот Кудым считает, что Федьку оклеветали, а как же тогда понимать: шли втроем, вдруг — немецкий обоз, залегли под копну, а утром двое остались на снегу… пулевая рана в затылок, волосы обгоревшие. Как все это понимать? Пускай и не он, полицейская шкура, совершил это злодейское дело. Но он все равно убийца, он предал их еще раньше, он довел их до того, что ребятам надо было бежать из села. Разве Яшка когда-нибудь забудет последние слова Максима? Прибежал тот среди ночи запыхавшийся, потный, быстро схватил плащ, сунул лепешку за пазуху, чмокнул Яшку в лоб и бросил впопыхах: «Будь здоров! Матери скажи: скоро вернусь. Хочу фронт перейти. Только матери об этом — ни слова, пускай не думает… Прощай, браток! Если что со мной случится, береги старушку. Со мной все может быть…»

Словно предчувствовало сердце Максима: как волка ни корми, он все в лес смотрит… Вот только одного Яшка не поймет: как это они, Антон и Максим, нянчились с гадом и даже хотели спасать этого ублюдка? Что это — жалость, непростительная слепота или доверчивость?

Яшка прижимается к земле, и кажется ему, что лошадь мордой касается его.

«Слушай, гнедая… — бормочет Деркач. — Ты уже старая, зубы свои до корня съела. Скажи, разве это просто, чтобы обыкновенный человек поднял руку на брата и на бывшего друга? Не слыхала о таком? И я раньше не слыхал… Наверно, еще тогда, когда они втроем бегали в школу, играли в палочку-выручалочку, ловили бычков, — наверно, еще тогда было у Федьки что-то от предателя. Но что?» Яшка ложится на спину, закрывает глаза и напряженно думает: каким он был, младший Кудым?

Рос Федька хилым, щупленьким, и в семье уже так и повелось: кому ходить за скотиной, кому поливать огород? Антону. Он старший, да и здоровье у него — слава богу. Зато кому сливки с молока? Федюшеньке. Как-никак он меньшой и слабенький. А Федюшка лежит себе под яблоней, смотрит, как Антон потеет на солнце возле свинарника, и весело бренчит на балалайке: бодрости, видите ли, брату придает.

— Перестань! — кричит Антон. — А то возьму бренчалку и о твою же голову разобью!

— Только попробуй! — смеется Федька. — Отцу пожалуюсь.