Три повести

Это был последний всплеск волны, которая наконец прорвала слабую плотину. Проклятия, ругань, крик — все слилось вместе. И невестки, задыхаясь от злости, набросились на старого Кудыма, Кудым — на невесток, Антон — на Федьку. Казалось, в хате дребезжали стекла, стены и потолок ходили ходуном, и трудно было разобрать, кто о чем кричит.

Из одного угла доносился женский визг:

— Пейте мою кровь, жрите все сами, подавитесь с вашим Федькой!

Из-за печки — резкий писклявый голос:

— Замолчите! Не смейте! Не трожьте Федьку! Он домой все тянет.

— Он ворует! А вы заступаетесь: все ваш Федечка да Федечка… А он же вор, он же холуй, он вылизывает чужие тарелки.

— Что болтаешь? Язык бы твой отсох! Змея! Выгоню из хаты! — взвизгнул Кудым.

— Пускай хата ваша сгорит, и вы вместе с ней!.. — закричала Одарка и, обращаясь к Антону, сказала: — Собирай узел! Будем в яме жить, а сюда, в этот собачник, нога моя больше не ступит… Слышишь, Антон?

Антон не слышит жены, у него свой разговор с братом:

— Ты с кем, зубоскал, связался? Из-за тебя на улице стыдно будет показаться. Люди глаза заплюют… Выбрось сейчас же вражье отрепье, а то я сам выброшу!

А отец с печки:

— Цыц! Он хлеб для семьи зарабатывает. Отстань от Федьки, чертов активист, или совсем отсюда убирайся! Иди к своим — много они тебе дали? Искалечили, стало быть, и на свалку выбросили…

Испуганно замигал каганец и погас, но ссора не угасла и в темноте. Столько злобы и ненависти накипело в сердце у каждого, что и до утра ее не выскажешь. Недаром пела Одарка Антону, когда они еще только поженились:

Хату ставь из лебеды,А в чужую не веди…

Чужой была, чужой и осталась для них хата старого Кудыма. И Антон с женой, подумав, пошли по селу искать себе пристанища, и стыд застилал им глаза: это ведь все равно что просить подаяние возле церкви. Хорошо, что Денис Яценко позвал их к себе и сказал:

— Пустил бы вас в хату, так своих, детей целая орава. Может, сарайчик побелите да как-нибудь перезимуете? Сарайчик теплый, ульи там стояли; только фашисты сейчас все оттуда выгребли…

Перебрался Антон к Яценкам. А когда выносил узлы со двора, отец схватил метлу и стал злобно выметать за ним, так что пыль поднялась вдоль изгороди.

— Вон, вон с моего двора! Уходи, окаянный! И чтоб ни собаки, ни скотины у тебя не было, и соломой чтоб не пахло… — проклинал Кудым Антона.

А Федька стоял у ворот, подобрав полы своей длинной шинели, и гоготал:

— Видишь, Антон, как отец старается: чтоб сынок сапог своих не запылил!

Федька плотно прикрыл за «цыганами» ворота, даже железным ломиком заткнул.

Вдогонку он сказал им:

— Я тебя не знаю, ты меня не знаешь — и баста!

…Но все-таки соврал полицай. Захотелось ему посмотреть, как живет его старший брат на новом месте. И здесь не обошелся Федька без странности: навещал он свою родню не среди белого дня, как водится у людей, а выбирал что ни на есть самые глухие ночи.

Однажды, когда на улице шел холодный осенний дождь и где-то стонал сыч, у Антона в каморке до рассвета горел ночник.

— До сих пор не спите? — сердилась Одарка, беспокойно ворочаясь в постели. — Кончали бы, а то еще кто-нибудь зайдет.

— Сейчас, сейчас, — отвечал Антон и прикрывал рядном ночник.

За столом сидел плечистый рыжебровый Максим Деркач. Как и отец, он был жилистый и мускулистый, лицо острое, с узенькими зеленоватыми глазами и орлиным носом. Когда Максим говорил шепотом, казалось, кто-то бормочет в бочке.

— Слышишь, Антон? — говорил Максим, наклоняясь к самому его уху. — Мудри не мудри, а лучше моего не придумаешь. Я уже проверял: и с этой и с другой стороны мост охраняется. Сам видел: немцы ходят по часам. Днем — по одному, ночью — по два. С берега нечего и соваться — потопят, как щенят… Поэтому предлагаю подкрасться тихонько на плоту, сделать свое дело и потом вниз — по течению…

Уже начинало светать, когда Максим собрался уходить домой. Закурили. Антон накинул на плечи старенький плащ, предупредил жену, что проводит товарища.

— Низом пойдем, вдоль огородов… — сказал он Максиму, — там меньше глаз…

Антон бесшумно отодвинул засов, толкнул коленом дверь (она открывалась наружу), и намокшие доски обо что-то гулко ударились.

— Ой! — послышался голос, и какое-то толстое и неуклюжее чучело свалилось на землю, как будто с соломенной крыши упал сноп, — разве в темноте разберешь?

Антон ощупал рукой.

— Федька? — удивился он (а другой рукой — Максиму: дескать, не выходи, прячься). — Ты чего здесь? Чего среди ночи, как волк, принюхиваешься?

— «Чего, чего»! — застонал Федька. — Стукнул меня по лбу так, что искры из глаз посыпались… В гости к тебе шел, а ты меня… трахнул. Потрогай, шишка, наверно, вскочила, с кулак будет…

— Что-то поздно в гости… Так, не дай бог, если будешь двери обнюхивать, кто-нибудь и голову тебе снесет…

— «Обнюхивать»… За кого ты меня принимаешь?

— За полицая.

Шел мелкий осенний дождь. Сердито журчала вода в канаве. Вздыхая и охая, Федька встал и отряхнул шинель. «Вот и отведал пирога!» — сплюнул он с досады.