Три повести

Бывало, пересмешник Федька перепутает сапоги: себе возьмет новенькие, брату подсунет свои, стоптанные и грязные. Собирается Антон в школу, начнет обуваться — сапоги на ногу не лезут. Останется он дома и плачет. А Федька вечером скалит зубы: «Я чо? Я ницего!» (Он всегда корчил из себя дурачка и нарочно коверкал слова.) А то, бывало, пекут ребята в степи картошку, побегут, чтобы завернуть стадо, возвратятся к костру — уже и пепел остыл.

— Где картошка?

— Нет копы, медведь съел, — смеется Федька, смахивая рукавом сажу и очистки с острой лисьей мордочки.

Пощипают его мальчуганы, посердятся и забудут — чудак Федька! Что с него взять?

Вырастали братья, и все дальше расходились их дороги. Антон стал трактористом, с работы возвращался уставший, черный как трубочист. А Федька, чистый и ухоженный, гонялся по селу за девушками. Вечерами разносилось на весь берег его лошадиное ржание. Гуляет, веселится парубок. А как-то ни Антон, ни Максим Деркач не заметили, что Федька чудачит не без корысти для себя. Одолжит у соседа теплые варежки — скажет: утерял. Залезет в сад к тетке Анисье — свалит на ребятишек. Примажется, бывало, к девичьей компании — то с одной заигрывает, то с другой, а сам тем временем сумки обшаривает…

Так и жил молодой Кудым: где лакомый кусочек — не упустит, где скандалом пахнет — пройдет мимо. Человек как человек, и похуже бывают.

Но чем дальше, тем труднее было Антону оправдывать своего брата перед людьми да перед своей совестью. Шутки его оборачивались не по-доброму. А потом… а потом памятный разговор в первый день войны. Вернулся Антон из военкомата, как затравленный, стукнул кулаком по столу, прохрипел: «Не взяли!.. Калека!» — и зло посмотрел на обрубленные пальцы правой руки (жаткой отхватило), как будто только сейчас понял, что не вырастут новые пальцы и не будет он сжимать в руках автомат.

— Чего надулся! — успокоил его Федька. — Я же с тобой, браток. Вот видишь — справку дали…

— Какую?

— Знаешь, нервы у меня не в порядке. Гу-гу в голове. — И Федька, блудно улыбаясь, постучал себе по лбу.

— Где ты достал?! — спросил Антон у Федьки и вырвал из его рук бумажку.

— Не кричи! — заступился отец. — Стало быть, хорошие люди дали. От смерти отвели — и за это спасибо…

То ли Антон был убит своим горем, то ли взяла верх любовь к младшему брату, только тогда не поднял он руку, не потянул Федьку на суд народа. Конечно, потом не раз проклинал себя Антон за такое малодушие. Может, еще не поздно было спасти брата, а может, и поздно… Наверное, надо было за него браться, когда он бренькал на балалайке, сидя под яблоней. Так или не так, но окончательно понял все это Антон, когда его брат пришел домой в полицейской шинели.

Было это вечером. Кудымова семья собралась уже спать. В душно натопленной хате окна распирало от жары. Старый Кудым, вздыхая и охая, удобно устраивал пуховик на печке, сердито сбивал подушки и отчитывал невесток: «Смерти моей хотите? Ничего, немного осталось ждать. Ох-хо-хо, косточки мои ломит, ох, выкручивает… Разве не вижу: дров поленились в печь подбросить — пускай, стало быть, подыхает старый…»

Расстроенная Василина металась из угла в угол, гремела посудой, злилась на дочь, которая просила воды: «Перестань… А то как дам — захлебнешься!» Одарка, жена Антона, едва сдерживая злобу на старого Кудыма, стелила мужу на полу постель. И пока суетились жены, готовые вот-вот вспыхнуть, Антон сгорбился над миской постного борща — ужин застревал в горле. Опостылели ему отцовы стены, этот ад, где каждый день упреки, слезы и проклятия. «Бывает же так: один человек может отравить жизнь десятерым… — думал с обидой Антон. — Чего хочет батька? Чего добивается? Чтоб и мы с ним легли в одну могилу? Чтобы стелились под него, как портянки? Все равно ему не угодишь, будет топтать, будет поедом есть. Он, как моль, ненасытный…»

Антон направился было из хаты, чтобы немного прийти в себя, но вдруг перед ним на пороге неожиданно вырос Федька. Длинная поношенная шинель на нем — видно, с чужого плеча. Зеленая пилотка. Хромовые сапоги и какой-то сверток под мышкой. От одежды, от самого Федьки, казалось, несло плесенью. По-бабьи закутанный, неуклюжий, он стоял на пороге и придурковато улыбался.

— Федька… Ты что? Что ты надумал? Что ты натворил? — не сказал, а простонал Антон и потянул брата за шиворот.

— Ну ты, поосторожней! Вишь, представитель власти. — И Федька, криво улыбнувшись, ткнул брата указательным пальцем между глаз: — Не дури, а то из нагана… пиф-пиф — и ваших нет! Отвали… Вот паек дали. Бери, Василинка, сахар… И пшено детям…

Он небрежно бросил жене сверток, а она, неподвижно уставившись на мужа, не шелохнулась. Сверток упал на пол и рассыпался. В хате наступила тишина. Федька растерянно озирался по углам, будто получил неожиданную пощечину. И вдруг из-за печки высунулась взлохмаченная голова, и два зловещих огонька обожгли Василину.

— А ну быстро собери все с пола! — зашипел Кудым. — Сейчас же собери, негодница! Жрать любите, а зарабатывать… Еще и разбрасывает добро. Ишь ты!