Три повести

— Не могу… Что я скажу деду Авраму, если встречу его?

— Ничего. Я сама пойду расскажу ему все.

— Боюсь. Все равно уеду. Маруся меня зовет…

Что-то несвязное, тихое бормотали они друг другу, а Вовку укачивало, уносило в горячий туман, где осыпались желтые цветы полыни, и от этой горькой пыльцы сдавливало ему дыхание.

Мать послала сына к Яшке, чтобы тот снарядил фургон и отвез Олю на станцию.

Прощались с Ольгой над притихшим Ингулом.

На левом берегу — Ольга возле подводы, на правом — мать и вся ее семья, между ними — река.

Старый, разбитый мост простирал над водой свои изуродованные руки. И мать тянулась душой к Ольге, к своей приемной дочери, как будто хотела вернуть и приласкать ее, как малое дитя.

— Оля! — вскрикнула мать. — Не забывай нас, дочка!

А с другого берега:

— Напишу! Обязательно напишу! Как только приеду.

— Проси ее, чтоб приезжала к нам. Каждый день будем ждать.

— Спасибо, мамочка! За все спасибо. — И Ольга низко поклонилась.

Но мать уже не видела этого. Слезы застлали ей глаза.

Яшка прикрикнул на буйволов, и подвода загрохотала, стуча колесами по каменистой дороге.

Уехала Ольга в звонкое солнечное утро.

Буйволы шли не спеша, постукивая копытами. Фургон трясло на ухабах, звенело ведерко, привязанное к подводе; покой и тишина укачивали Яшку. Он прогонял от себя тоскливые мысли, глядя в омытую росою даль.

Небо над головой высокое, ясное, горизонт синевато-голубой, степь дремотная, безмолвная. Ни одна травинка не шелохнется.

О такой погоде говорят: тихо, хоть мак высевай.

Мак. Красный полевой мак. Его и на самом деле видимо-невидимо насеяла война. Там, где некогда пшеница разливалась, теперь бескрайнее пурпурное море цветов. Куда ни кинешь взгляд — везде пылает под солнцем ингульская степь. Может, это алым цветом взошла пролитая отцами кровь? Тихо склонились маки. Послушай. Может, под горящим кумачом бьются их бунтарские сердца, насквозь прошитые пулями?.. Цветет мак, опадает и снова цветет. Его лепестками усеяна вся дорога. И катится подвода среди цветов, утопает в розовых барханах.

Яшка спрыгнул на землю, в самую гущу ярких сияний и бросил Ольге в подол большой букет полевых маков. Нежные цветы, они сразу угасли, мягко роняя свои лепестки. Казалось, что кто-то осыпал босые ноги девушки осенними листьями. Со стебельков стекало желтое липкое молоко.

— Плачут, — сказала Ольга. — Лучше бы не рвать их.

— Прощаются, — сказал Яшка.

Искоса он поглядел на девушку.

Печальная и задумчивая, она смотрела на маки. Да, и Ольга прощалась. Она оставляла не село, одно из многих на Ингуле, — она оставляла Украину

Ой горе тій чайці,Чаэчці-небозі,Що вивела чаэнятокПри битій дорозі,—

это народная печаль разлилась песней.

Топтали землю копытами, кололи младенцев штыками, давили танками. А она, Украина-чайка, сохранила чистую душу — к гостям хлебосольную, к людям доверчивую, добрую материнскую душу.

Мать — сельская бригадирша. Каждого она приласкает, сердцем согреет, последним куском хлеба поделится. Всю землю готова своей грудью закрыть, только бы дети не остались сиротами.

Спрятался, исчез за красным холмом Ингул; все дальше и дальше уезжала Ольга, и что-то смутное — то ли укор самой себе, то ли запоздавшее раскаяние — увозила она с собой.

Правильно ли она поступила, покинув Трояновскую хату, которая уже стала ей родным домом? Чем отблагодарила она за добро и ласку? Велико горе Маруси. Но горе деда Аврама?.. А каково матери? И все равно они не избегают людей, не замыкаются в себе, не свертываются стручком, как лист на морозе.

«А ты, Ольга?»

«Убе-жа-ла, убе-жа-ла», — громыхали колеса фургона.

«Струч-ком, струч-ком», — поскрипывал шкворень.

«Я буду писать, я никогда вас, мама, не забуду», — словно оправдывалась Оля, прижимая к щекам холодные цветы.

В маковое поле темно-зеленым клином врезался участок, распаханный танком.

— Посмотри! — махнул пилоткой Яшка. — Как кукуруза поднялась! Это я бороновал.

На темном поле — неровные ряды зеленых побегов. Высокими густыми кустами поднялась кукуруза. Тянутся к солнцу длинные сочные листья. Но осот и овсянка глушат молодые побеги.

— Скоро выйдем на прополку, — сказал Яшка. — Понятно?

— Понятно, Яшенька, — говорит Оля и прячет лицо в маки. — В поле выйдут все. Матери с детьми. Дед Аврам. И только меня с ними не будет…

Ольга отодвинулась в глубь фургона. Так лучше — пусть Яшка не видит ее. Сидит хмурый, сутулится, как взрослый, охваченный заботой. Интересно, о чем он думает? Оля смотрит на его рыжую всклокоченную голову. «Ты еще мальчишка, смешной Яшечка. Только напускаешь на себя солидный вид. А шея тоненькая, в детских родинках, а лицо — в мелких-мелких веснушках. Только ростом, говорят, в отца удался: высокий, плечистый. Но…»