Три повести

А дальше обязательно что-нибудь о крепости. Крепость, крепость… Какое же слово к ней подобрать? Крепость — свирепость. Хоть и клеится, но плохо. А если о войске: войско — запорожско. Вроде лучше выходит. А ну-ка.

За далекими морямиДа за синими горами?Где стояло славно войско,Славно войско запорожско.

С затаенной радостью Вовка замечает, что у него иногда выходит. И вот про Кудыма долго не получалось, как ни мучился Вовка. А потом как будто само пришло:

Ой Кудым, раз-Кудым,

Ядовитый, словно дым.Разнесло от молока,Как от крови паука.

А что, разве он мало высосал крови у Василины и Нади? Из людей сделал ходячие трупы, до сих пор не могут в себя прийти. Паук… Пускай теперь сам пасет своих коз. Честное слово, противно к его хате подходить, откуда всегда доносится: «Кхе-кхе…» (Вовка нарочно пасет коз под Купцом, подальше от Кудыма.)

Бывает, что окаянная Чирва заставляет мальчугана взбираться на гранитную стену по скользким уступам, сплошь заросшим мхом. Только сгонит эту бродягу, как опять лезет за ней еще выше. Взберется на скалу, оглядится вокруг — душа уходит в пятки. Такой страшный обрыв: стоишь наверху, а тебя с жуткой силой тянет, толкает вниз, в глубокую пропасть. Здесь коршунам только приволье. Шутка ли — под самыми облаками! Зато и видно полсвета. Внизу, у самой скалы, — церковь. Отсюда она кажется маленькой, словно дряхлой старушкой. Дальше, за церковью, — село, землянки, словно кротовые кучи на выгоне. Прекрасно видно все излучины Ингула и на горе — школу со спичечную коробку, а еще дальше — лобастого Мартына, зеленые кудряшки терновника. Между кустов белое монисто перекатывается, и ходит за ним рыжее чучело в кожухе: Кудым свое стадо пасет. «Ну как, старче, — хлестнет Вовка кнутом, — не спрашиваешь сейчас: козлятушки, мои деточки, аль вы пили, аль вы ели? То-то же! Побегай весь день за рогатыми — горько станет и без полыни!»

С выступа на выступ, со скалы на скалу спускается вниз пастушок и снова ложится в траву лицом к небу.

Иногда в густой крапиве мелькнет белая голова, пролопочут по дорожке босые ноги. Вовка вскакивает, кнутом выписывает круг:

— Сюда, сюда, Алешка-а! Я здесь!

И Алешка с разгона падает на теплую землю, тяжело дышит. Лето размундировало дружков-близнецов. Правда, штанишки остались все те же — парусиновые, вот только рубашки разные. У Вовки льняная, выкрашенная луковичным отваром — как говорят, серо-буро-малиновая; у Алешки из старой подкладки — ярко-желтая, коротенькая, немного выше пупка. Вовка загорел, как жук, а Зайчонка и солнце не берет — точно в молоке его искупали.

Мальчишки жмутся друг к другу: локти — в землю, в зубы — по стебельку, жуют, сосут сладкий пырей и молчат. Вдоволь насладившись тишиной, Вовка заглядывает другу в глаза:

— Что там в селе?

— Вышли на свеклу. Жуков полно. Чума, так и сжирают листья. Сбираем, сбираем, никак не избавимся.

— Ты воду носишь?

— Ну да. Прибежал домой на обед, круть — и к тебе.

— Деда Аврама не видел?

— Видел. За руку с ним здоровался… Он тоже в поле, на свекле. — Алешка помолчал. — На вид ничего. Даже шутит при бабах. А легли на меже отдохнуть — я к нему: корчится дед, стонет.

— Н-да-а-а… Живучий старикан. Горе бьет, сплеча рубит, а он не колется…

Алешка побежал в село, все в гору и в гору, уже издали крикнул:

— До вечера!

Вовка лежит в степной люльке — старой борозде, и в его глазах отражается весь небосклон. Коршун, распластав крылья, замер в голубой бездне; кудрявые облачка, словно резвые ягнята, трутся боками об острые выступы скал, перескакивают через медный купол церкви, стадом бегут на пастбище за Ингул.

И Вовкины мысли бегут за ними. Идет Вовка с дедом Аврамом, идет дорогой, где высокая седая ковыль-трава; шелковые метелки травы щекочут им грудь, кузнечики, как горох из-под цепа, так и прыгают вокруг. Дыня, улыбаясь, берет в руки золотую кобзу, и кажется, не пальцы его, а ветер тихонько касается струн:

Шел чабан бескрайней степью,А за ним мальчишка…

Хорошая песня выходит! Надо запомнить.

Лежит пастушок в траве. Рубашечка льняная, штанишки из парусины. Пятки, как начищенные медяки, блестят на солнце. Лучи его, яркие и слепящие, выбеливают грубую одежду. На загоревшем лице пастушка какая-то таинственность, какая-то очарованность огромным миром. Приложит он ухо к земле, прислушается, а земля нашептывает ему никем еще не петые песни. Уставится глазами в небо, а небо для него раскрывает никем еще не виданные краски.

Смотри, запоминай, малыш! По зернышку откладывай в памяти своей все, что тебя окружает.

Алешка — это Вовкин почтовый голубь. Только солнце в зенит — уже мелькают, белеют между кустами его льняные волосы, пятки взбивают по дороге пыль. Бежит, торопится Алешка. Несет какую-то новость.

— Ух, что было!.. — бросает он на ходу.