Три повести

Яшка повернул голову, словно говоря: «Какие там „но“? Посмотри теперь на гвардии рядового!» Да, в самом деле есть в нем что-то уже взрослое. Нахмуренные брови, две ранние складки полукругом очертили сухие, обветренные губы. И не мягкий подбородок, раскормленный на белых хлебах, а твердый, огрубевший, уже с первой золотистой щетинкой. Острый, выгнутый нос придавал его лицу суровое выражение.

«Суровый… Разве он суровый?» — теплый луч сверкнул в Олиных глазах. Вспомнился ей недавний случай. Пришел к ним Яша, бросил на пол котомку. Мать — к мешку: пшеница. Яровая как чистое золото, только, правда, немного попахивает плесенью.

«Яша, где это ты взял?» — всплеснула мать руками.

А он стоит, руки в бока и улыбается:

«Нашел. Испечете лепешки и съедите, тогда скажу».

Оказывается, пекли лепешки в тот вечер и Яценки, и дед Аврам, и другие односельчане.

— Яша… И все-таки, где ты тогда пшеницу достал? — спросила Ольга, подсаживаясь к нему поближе.

— А! — отмахнулся парень. — Зачем тебе знать? Ты теперь не наша…

— Ну скажи, Яшенька! Ведь уеду, так и не узнаю.

— Уезжай. Разве мало в селе девчат?

— Яшенька… Ты же такой добрый. — Оля прижалась к его плечу нежно-нежно. — Ну скажи хоть слово.

У Яшки даже румянец выступил на обветренных щеках.

— Ох и кошка! — незлобно пробормотал он. — Из-под камня лапкой и то выгребет. Ну слушай… Как прогнали Федьку из норы, так все время не выходила у меня из головы одна мысль: что же Кудым закопал под крестом?..

— Неужели? — удивилась Оля, крепко сжав губы. — И когда ты успел?

— Как стемнело, взял лопату — и айда.

— Прямо в земле?

— В гробу. Здоровенный гроб, мерок на сто. Полно зерна.

— Ужас какой! — сказала Оля и брезгливо передернулась, будто за пазуху ей положили лягушку.

— Знал бы — не рассказывал, — отвернулся Яшка.

— Да мне за тебя страшно. Ночью… Один на кладбище… Ох, Яшенька…

Ольга умолкла, задумалась, представив себе ту ужасную картину.

А вокруг полыхала степь ярким пламенем маков, кое-где вздымались зеленые островки, с юга дул горячий ветер. Красной лентой расстилалась старая дорога. Буйволы, напоминавшие мамонтов, медленно и лениво тянули допотопную колесницу.

И мысли Яшкины были такие же простые и нехитрые, как, возможно, у того далекого пращура, у которого татары угнали невесту в чужие края.

«Вот уедешь Оля. Настанет вечер. К кому мне торопиться, с кем душу теперь отвести? Кто будет со мной смеяться, кто подморгнет черными глазами, кто сверкнет сережками? — с горечью думал парнишка. — Настанет день, будет ночь, пройдут сорок дней и ночей, а для меня — все одно темнота. Один-одинешенек в холодной землянке. Ложись и замри, Яшка. Усни навсегда…»

До тошноты, до изнеможения стало ему жаль себя. Лучше сразу лечь в землю — живьем, чем остаться одному, без нее. «Неужели она такая… Ну такая — как бы это сказать? — Яшка печально посмотрел вокруг, словно подыскивая нужное слово. И вдруг застыл от удивления, вскинув глаза на девушку: — Оля!.. Какая ты, Оля?»

К щеке ее прилип маковый лепесток. И губы — лепестки. Розовые, дрожащие, смеющиеся; это она, конечно, ему улыбается. Лукаво, с легкой насмешкой. Вот горячая рука; тепло ее согревает Яшку и разливается по всему его телу.

Какая-то хмельная, неудержимая сила ударила Яшку в грудь и швырнула головой в маки, лежавшие в Олиных ногах; рука его сама потянулась к цветам.

— Оля, Оленька! — шептал он, и она испуганно сжалась и часто заморгала ресницами:

— Что с тобой, Яша?

Парень сам испугался своего порыва. И такая же буйная волна отбросила его назад.

— Слышь, как визжит? — сказал первое, что пришло ему в голову, и, спрыгнув с подводы, остановил «моржей».

Потом неторопливо обошел фургон, словно рассматривал колеса, и быстро, незаметно для Оли, выдернул шкворень из передней оси: «В самый раз — пора!» (Еще только выехали из села, как задумал он эту хитрость.)

— Что там, Яша?

— Ничего. Фургон не смазал — вот и скрипит.

Шкворень зажат в кулаке, рука в галифе, тело жжет холодное железо.

Снова Яшка погнал своих буйволов, прыгнув на ходу на подводу. Не сидел, а вертелся, как на горячей сковороде. И все просовывал руку за спину Оли, готовый вот-вот поддержать ее.

Ехали недолго.

Трах! — и фургон перевернулся. Яшка — на землю, Ольга — на него, буйволы остановились, колесо покатилось, бешено закружилось и с грохотом упало на камень.

Тук-тук-тук… — громко стучит девичье испуганное сердце.

Яшка закрыл глаза, как будто умер. А сам осторожно, еле слышно поддерживает ее за плечи.

— Ой! — спохватилась Ольга. — Мина?! — И снова к Яшке: — Господи… Живой? Вставай, не шути так, Яшка!

— Какие шутки, если меня убило? — слабым голосом сказал Деркач. — Меня убило, а фургон разбомбило. — И Яшка, прищурившись, незаметно посмотрел на девушку: что она будет делать теперь?

Ольга как верба у дороги. Тонкая, насквозь вся просвечивается, косы растрепались, платье плотно облегает худую маленькую фигурку. Клонится Оля на один бок, клонится на другой, а вокруг нее степь, необъятная степь… Ровная, широкая… И небо над ней такое же необъятное. И вот тебе на — застряли на полдороге.

— Придется пешком идти…