Три повести о любви

Через десять минут Ипатова доставили в отделение милиции…

Медики со «скорой» долго переругивались с каким-то доброхотом Ипатова. Они считали, что больного следует спустить в лифте, а доброхот — на носилках. Каждый из этих способов доставки к санитарной машине, судя по содержанию перепалки, имел свои плюсы и минусы. Первый вариант был удобен для медиков и не удобен для Ипатова — всю дорогу ему пришлось бы напряженно стоять на ногах, и то, что два здоровых «лба» поддерживали бы его с обеих сторон, почти ничего не меняло. Правда, время на транспортировку до первого этажа сокращалось в несколько раз. Второй вариант, как нетрудно догадаться, облегчил бы страдания больного, зато досталось бы санитарам: чтобы спустить человека по такой крутой и закомуристой лестнице, от них потребовалось бы немало усилий и сноровки. Но так как последнее слово осталось все-таки за медициной, то и решено было воспользоваться лифтом…

До самого вечера, пока его не вызвали на допрос, Ипатов мучительно обдумывал, как вести себя — признаться или не признаться в совершенном преступлении, он не сомневался, что именно такими словами будут дубасить его, если произошло худшее. В конце концов решил не признаваться: не хватало еще схлопотать двадцать пять лет за подонка, по которому давно плакала тюрьма. Но и с чисто формальной, юридической точки зрения доказать его, Ипатова, виновность, он понимал, будет трудно. Главное — у них нет ни свидетелей, ни прямых улик. Драка была молниеносная, и вряд ли она запечатлелась в чьей-либо памяти. Правда, были возмущенные голоса. Но Ипатов не помнил, чтобы кто-нибудь в переполненном автобусе обернулся, посмотрел в его сторону. Он висел на подножке, а люди стояли к нему спиной. Сомнительно также, чтобы его запомнил кто-то из прохожих или находившихся в это время на автобусной остановке: было довольно темно, и все произошло в какие-то мгновения. Единственный человек, кто мог признать его, был сам пострадавший. Собраться с последними силами и сообщить о своем убийце он мог даже на смертном одре, не говоря уже о более легком исходе драки, при котором ничто не мешало бы ему строить козни. И тогда Ипатову не отвертеться. Одна надежда, если тот — уголовник и милиции известно его прошлое. Но и в этом случае суда не избежать. Впрочем, признаться никогда не поздно. Разумеется, запоздалое признание вряд ли произведет хорошее впечатление на судей. Но, как бы там ни было, они должны будут учитывать, что первым напал хозяин ножа, а Ипатов лишь защищался. Он меньше всего виноват, что так получилось. Куда хуже было бы для общества, рассуждал Ипатов, если бы он, бывший фронтовик, нынешний студент и будущий журналист-международник, получил удар ножом в бок, а тот мерзавец, как ни в чем не бывало, продолжал разгуливать на свободе и искать новую жертву. «А ею запросто могли оказаться, — мысленно обращался Ипатов к будущим вершителям своей судьбы, — и вы, товарищ следователь, и вы, товарищ прокурор, и вы, товарищ судья, и любой из присутствующих в зале…»

Следователем был тот самый паренек в черном полушубке, который вместе со вторым милиционером доставил Ипатова в отделение. Сейчас полушубок висел на гвозде у входа, а сам хозяин кабинета сидел за старым, обшарпанным канцелярским столом, облаченный в новенькую милицейскую форму с лейтенантскими погонами.

Встретил он Ипатова улыбкой, как старого знакомого. Пригласил сесть, предложил папиросу и уж как-то совсем по-свойски чертыхнулся из-за того, что долго не загоралась зажигалка. Затем достал из ящика стола несколько чистых листов бумаги, долил непроливайку свежими чернилами, сменил перо в обыкновенной школьной ручке, попробовал, как оно пишет, и только после этого иронически-дружески сказал:

«Ну что ж, поехали…»

И это выражение, обычное для приятельских попоек, еще больше насторожило Ипатова. Он слышал и читал в литературе, что многие следователи, чтобы расположить к себе подозреваемого в преступлении, нередко прикидываются такими добряками, такими добряками, что так и тянет, так и тянет выложить им все. И некоторые не замечают, что сами развязывают язык. Поэтому вместо того, чтобы поддержать этот непринужденный тон, Ипатов лишь пожал плечами: мол, вам, может быть, и весело, и приятно чувствовать себя хозяином положения, но мне, честно говоря, не до шуток.

Хотя паспорт у Ипатова был изъят при аресте и милиция, надо думать, изучила его вдоль и поперек, следователь с серьезным, озабоченным видом записал и фамилию, и имя-отчество, и адрес, и место учебы. Делал он это неторопливо, то и дело переспрашивая и уточняя, как будто бы паспортные записи для него не имели ровно никакого значения.

«А теперь как можно подробнее и поточнее, как можно подробнее и поточнее, — подчеркнул следователь, — расскажите, где и что вы делали в прошлую пятницу?»

«В прошлую пятницу?» — растерянно повторил Ипатов.

В другой обстановке он, может быть, и припомнил сразу, чем занимался в тот день, но сейчас от волнения у него все вылетело из головы, и он никак не мог собраться с мыслями.