Три жизни: Кибальчич

"…Государь! Сегодня пущена в ход мысль, которая приводит меня в ужас. Люди так развратились в мыслях, что иные считают возможным избавление осужденных преступников от смертной казни. Уже распространяется между русскими людьми страх, что могут представить Вашему величеству извращенные мысли и убедить Вас к помилованию преступников. Может ли это случиться? Нет, нет и тысячу раз нет! Этого быть не может! Чтобы Вы перед лицом всего народа русского в такую минуту простили убийц отца Вашего, русского государя, за кровь которого вся земля требует мщения и громко ропщет, что оно замедляется.

Если бы это могло случиться, верьте мне, государь, это будет принято за грех великий и поколеблет сердца Ваших подданных… В эту минуту все жаждут возмездия. Тот из злодеев, кто избежит смерти, будет тотчас же строить новые ковы. Ради бога, Ваше величество, да не проникнет в сердце Ваше голос лести и мечтательности".

ИЗ ПИСЬМА АЛЕКСАНДРА ТРЕТЬЕГО ПОБЕДОНОСЦЕВУ 31 МАРТА 1881 ГОДА:

"…Будьте спокойны, с подобными предложениями ко мне не посмеет придти никто, и что все шестеро будут повешены, за это я ручаюсь".

I

В замке загремел ключ, дверь открылась.

"Неужели опять допрос? — подумал он. — Ведь все, кажется, сказано! Что же еще?"

В камеру вошел подполковник Никольский, как всегда, подтянутый, официальный, непроницаемый.

— Господин Кибальчич, — голос звучал торжественно, — следствие по вашему делу окончено, и, поскольку вы отказались от семидневного срока, вас будут судить согласно вашему желанию вместе с Желябовым, Перовской и другими. Я вручаю вам обвинительный акт для ознакомления. Прошу! — Никольский положил на стол картонную папку. — Больше до суда мы вас не потревожим. — Слабая улыбка промелькнула на лице жандармского подполковника. — Вам только предстоят встречи с защитником.

— Мне необходимы бумага и чернила, — перебил Кибальчич, ощутив, как быстрее забилось сердце и жар хлынул к лицу. — Побольше бумаги!

— Согласно правилам, — невозмутимо, спокойно сказал подполковник Никольский, — вам полагается два листа бумаги в день.

Хлопнула дверь, загремел ключ в замке.

Кибальчич остался один.

"Все! Я свободен! Больше меня ничто не отвлечет. Время есть! Еще время есть…"

Он быстро ходил по камере, не замечая этого, и лицо его пылало.

Сегодня двадцать второе марта. Третий день он в тюрьме при департаменте полиции. Идет пятый день, как его взяли на квартире, и двадцать первый с момента убийства царя.

За все это время он лишь один раз прорвался к тому, что считал главным в своей жизни. Все, больше он ничем не связан. Семнадцатого марта, в день ареста, когда его везли по петербургским улицам в карете с задернутыми шторами на окнах, а по бокам сидели молчаливые настороженные жандармы, он ощутил это всеохватывающее ликующее чувство свободы: "Все, что могли, сделали. Теперь, в оставшееся время до смерти — меня, конечно, повесят, — надо успеть. Отныне я принадлежу только себе".

Все его помыслы после первого марта были заняты одним: второго марта — как спасти Рысакова, потом, когда были арестованы другие, — как спасти Рысакова, Гесю Гельфман, Желябова, Тимофея Михайлова, Перовскую… Он предложил Исполнительному комитету план вооруженного нападения или на здание, где будет проходить суд, или попытаться освободить товарищей на улице, когда их будут везти к месту казни.

Оружие… Понадобится безотказное оружие. Такое, чтобы, когда оно будет пущено в ход, пострадало как можно меньше невинных людей.

Дни и ночи он работал над конструкциями метательных снарядов и мин различных типов, прикидывая многие варианты, и эта лихорадочная работа поглощала все время, которое, впрочем, не ощущалось. Кое-что он придумал новое, неожиданное. Предстояло материализовать, воплотить конструкции, жившие в его голове.

Николай Кибальчич тогда смутно представлял, какими силами обладает "Народная воля" для такого невероятного предприятия, как спасение арестованных, он верил в свое оружие.