Тридевять земель

Наши четыре лучших броненосца, лучшие наши силы уничтожены, что же эти 10-дюймовые снаряды могли сделать?! В ответ на них мы бы получили сто снарядов разрывных, начиненных Бог знает каким взрывчатым веществом. Если бы это касалось лично меня, моей жизни… Но я говорю о другом. Да, каждый офицер – хозяин своей жизни. Один говорит: я желаю стреляться – стреляйся; другой говорит: хочу травиться – травись; но я-то за жизнь всех своих подчиненных отвечаю. Ведь мне Россия дала их в полное распоряжение и говорит: трать их, но достигай результатов. Я нисколько не постеснялся бы, я не из мягкосердечных, и 50 000 уложил бы, если бы видел, что Россия могла бы от этого получить пользы хотя бы на 50 копеек.

Но заставить покончить самоубийством, да ещё мученическим самоубийством этих юношей! "Мне жить осталось недолго, – сказал я сомневающимся, – мне жаль вас, я принимаю весь грех на себя, мне честь, мне и позор".

Конечно, некоторые заявили свою готовность умереть, я это слышал и должен подтвердить – молодёжь горяча, все они герои. Несомненно, каждый бы из них сделал то, что я приказал: «Петр, стреляйся» – стреляется; «Василий, топись» – топится; «такой-то, взрывайся» – взрывается.

Все они были в моих руках, все они верили мне и несомненно сделали бы все, что я приказал. Но я не имел права отнимать у них жизнь, дарованную им Всевышним. Ведь законодатель говорит мне: раз никаких средств спасения ты не видишь, все средства употребил – тогда сдавайся…

Я, господа судьи, этим и удовлетворился.

Вот основание, которое я хотел привести. А там – сдача, детали, которые следствие уже выяснит.

Приказал поднять флаг, приказал подать сигнал… Всех я держал в своих руках и не мог допустить какой-либо анархии – всякое поползновение на непослушание было бы подавлено, иначе я не был бы начальником. Сила была на моей стороне».

Александра Николаевна заказала у отца Андрея молебен за адмирала Небогатова, и отец Андрей молился о здравии раба Божьего Николая, и когда дьякон Зефиров, теребя на груди орарь, в предвкушении предстоящего запивания, возглашал «Многая лета», рык его, казалось сорвет паникадило и обрушит его на молящихся.

* * *

Семья Лановичей в некоторым смысле была семьёй особенной. Ко всем её членам за исключением разве что Павлушиной крестной, вполне подошли бы слова покойного Плеве, когда тот сказал по поводу какого-то очередного пререкания с радикальным крылом земства: «Если мы пошлём наш проект на заключение местных людей, то можно заранее сказать, какие ответы мы получим: это будут указания на то, что при современном укладе государственной жизни никакие реформы дорожного дела невозможны, что когда переменится государственный строй, сами собой улучшатся и просёлочные дороги».

Всем ещё в этой семье были памятны события 1-го марта 1901 года, когда полиция и войска с поразившей всех жестокостью расправилась с демонстрацией на Казанской площади в Петербурге. Константин Николаевич подписал знаменитый протест на собрании у профессора медицины Лесгафта, и постоянно возвращался к подробностям тех дней:

– Самое подлое, – говорил он всем, и не уставал повторять это и Павлуше, – что всё велось по составленной наперёд программе: в соседних с площадью дворах были поставлены воинские отряды, а позади собора стояли кареты Красного Креста для увоза раненых. Ну что за низость!

После этого в знак протеста он оставил университет и занялся частной практикой. Те земские съезды, которые, едва начавшись, представляли собой уже мало земского, посещаемы им были неукоснительно, и он водил дружбу и с князем Сергеем Трубецким, и с Петрункевичем. Когда, наконец, дадены, или, точнее, вырваны, или, как утверждал Игнатьев, случайно вывалились известные вольности, Константин Николаевич без колебаний примкнул к партии Народной Свободы и даже избирался во вторую Думу.

Екатерина Львовна встретила своего крестника слёзными объятиями, а Константин Николаевич, хотя и был сугубо штатским человеком, попытался выразить свое почтение на военный манер, но вышло это до того нелепо, что он сам первый и засмеялся своему порыву. И этот смех оттаял Павлушу.

– Если говорить кратко, – почти весело сообщил он, – можно сказать так, что вся судебная процедура, допросы свидетелей и сегодняшняя речь прокурора облекается в один простой вопрос: отчего вы живёте, отчего вы не мертвецы?

– Вспомним Гаршина, – ответил на это Константин Николаевич, – его рассказ о том, как покойный Государь Александр II плакал горькими слезами, провожая свои войска на войну, хотя войско двигалось на популярную войну, шло к победам, к неувядаемой славе. Что же бы сделал он после Цусимы, что сказало бы его благородное, полное человеколюбия сердце? Неужели бы он сказал Небогатову: мало, топи ещё две тысячи. Нет, рыдая кровавыми слезами, он первый крикнул бы "довольно"… Небогатов… Что ж, он понесёт кару, если можно обвинять человека за то, что он бессилен перед всемогущим роком.