Тридевять земель

Коль скоро одно и то же слово послужило для обозначения судьбы и судебной процедуры, совершенно очевидно, что по представлению древних, обоим этим понятиям свойственна какая-то общая важная черта. Переживание этого древнего представления – о суде как о жребии – вполне еще сохранилось в нашем языке, где слово суд вполне еще передает воспоминание о характере судебной процедуры: суд изначально и значит именно жребий, участь. "Пусть нас судьба разберет, – говорят наши крестьяне, – пойдём в волость!"

В Гаутрекссаге есть рассказ о том, как Один и Тор определяли судьбы Сторкарду. Свои роковые предвещания они начинали словами: ich shhaffe ihm, ich gebe (я создаю, я дарю ему). И наше: «Боян бо вещий, аще кому хотяще песнь творити». Отсюда – сотворить, отворить, затворить. Затворить это и в некоторых случаях скрыть что-либо от взоров. Поэтому сказал скальд: «В Ловунде, знаю, норны, скрыли нить жизни князя, и пал Эйстейн там в палатах, ютским людом спалённый…»

* * *

После Рождества на одиннадцатый год остаток зимы выдался необычайно суровым. Морозы начались с половины января и с каждым днём набирали силу. В комнатах стало светло от выпавшего снега. Сергей Леонидович более или менее оправился душевно и понемногу стал возвращаться к полноценной работе. Одну статью он уже отослал в «Юридический вестник» и с нетерпением ждал публикации.

Гостей не бывало, только однажды к церковной слободке лихо подкатила откормленная рысистая тройка.

– Кто это к батюшке приехал? – спросил Сергей Леонидович у Игната.

– Благочинный, известно кто, – промолвил тот с неудовольствием. – Уж я-то лошадков этих знаю – вороные с чулками белыми. Таких других тут нетуть. – В голосе его сквозила ревность к чужой запряжке, которая и впрямь была на диво, и Сергей Леонидович, чувствуя это, прятал улыбку. Расстроенный Игнат ушёл в конюшню и долго тешил своих пегих, превосходство которых его сознание не уступало никому…

А к вечеру пожаловал отец Восторгов. Обычный его румянец, свойственный всем рыжеволосым людям, разгорелся в пунцовый пламень, глаза округлились и окутались скорбным туманом.

– Да благочинный распёк. И принесла ж нелегкая!

– Говорил я вам, антиминс поменяйте, – заметил Сергей Леонидович. – А то ведь статочное дело: люстра от Ле Дюра, а антиминс печатный.

– Не в этом-то дело, – растерянно возразил отец Восторгов. – Дошло вишь до консистории, что будто проповедей я не делаю.

– А отчего же не делаете?

– Эх, батюшка, – вздохнул отец Восторгов, – я б и рад, да не хотят. Не приемлют. Я ведь здесь который-то год? Другой десяток. Говорят, старики-то говорят, наши мол прежние попы читали нам от Божьего писания, по большой книге, а что ты говоришь – кто тебя знает. Этак-то и всякий говорить умеет. А ты нам читай. Из церковной книги, отвечаю, вы ничего не поймёте… – отец Восторгов замолчал и ушёл в себя. – Удивляются только, что без книжки читаю как по писаному, и только.

– И что ж? – вернул его к действительности Сергей Леонидович.

– А вот что: двадцати-то пяти целковых опять как не бывало, – задумчиво отозвался Восторгов.

– Да я не о том, – усмехнулся Сергей Леонидович.

– М-м. Это всё равно, говорят, – отозвался Восторгов. – Ты Божеское слово читай, говорят.

Теперь задумался уже Сергей Леонидович.

– А вы вот как поступайте, – посоветовал он, – вы с клироса там какую-нибудь книгу возьмите да положите на аналой, а сами и говорите от себя, что хотите, а выглядеть будет, будто читаете.

– М-м, – промычал отец Восторгов. – Оно и верно. – Он потеребил себя за свою рыжую бороду, и какими-то новыми глазами глянул на Сергея Леонидовича.

* * *

Дни шли за днями, а Сергей Леонидович продолжал жить жизнью окружающих его забот. Некоторые знакомые выражали удивление тем, что Сергей Леонидович в столь молодых годах заключает себя в глуши. «Утомитесь, Серёжа, увязнете, а там и старость, а там и жизнь прошла. Лучшие лета растратите, разлетятся они, точно листья осенние. А Россия? А ну её к лешему. „Там во глубине России, там вековая тишина“».

Им деревенское бытье казалось скучным, сыромятным, но Сергей Леонидович был себе на уме. С одной стороны, жалко было оставлять Соловьёвку на руках какого-нибудь очередного Порфирия Клавдиевича, с другой – он и не загадывал хоронить себя в деревне. Грядущую зиму планировал он посвятить вдали от суеты написанию магистерской диссертации. Сергей Леонидович любил и понимал природу, хотя и не питал страсти к охоте, подобно своему отцу.