Тридевять земель

Очевидно, ошибается г-н Ветухов, заявляя, что слово как объект наблюдения сравнительно поздно попадает в поток мысли, а потому и сочетание: "я и мое слово" появилось на арене из последних; но он совершенно прав в другом: проявившись, эта пара заняла царствующее место.

Как удачно выразился г-н Овсянико-Куликовский: "Вестником, глашатаем ходит речь между небом и землей". Поскольку правосудие осуществляется божественным словом, а судья есть тот, кто не имеет права выносить решения, но только утверждает, приговаривает их, то не случайно, что тот, кто судит приказом короля, не получив его, должен был отвечать своим языком, а не нести обычную кару жизнью или рукой (lib oder hunt). Этот пример из «Саксонского зерцала» – переживание древнейшего взгляда на юриспруденцию. Ибо никогда пророчество не было произносимо по воле человеческой, говорит Пётр апостол, но изрекали его "святые Божии человеки, будучи движимы Духом Святым". "И сказал Валаам Валаку: вот, я и пришел к тебе, но могу ли что от себя сказать? Что вложит Бог в уста мои, то и буду говорить". А пророческое слово вызывает событие к осуществлению…»

Когда становилось нестерпимо жарко, Сергей Леонидович надевал доху и выходил на улицу, выходил и за ограду, обращая взор к могиле брата. Колокольня чётко рисовалась на синем небе и виднелись чёрные очерки дубов, среди которых был похоронен Павлуша. На воздухе казалось тише, чем в доме, где потрескивала печка, шуршала бумага, скрипело по ней перо. На много вёрст вокруг стояла скованная морозом тишина, и ни один звук, кроме снега под ногами, не нарушал её. Сергей Леонидович стоял, дышал холодным воздухом, приводил мысли в порядок, соображал что-то, пока мороз не начинал драть лицо.

Могильный камень Павлуши почти целиком тонул в снегу, вершину его покрывала белая шапка и вид он имел какой-то половецкой бабы. Сергей Леонидович протоптал к нему дорожку, изредка подходил, стоял и смотрел, думая о своём. Иногда он спрашивал мысленно со смиренной грустью: "Что, тепло тебе, брат?" И ещё почему-то вертелись в голове слова, которые Эврипид сказал об Альцесте: «Прохожий остановится у её могилы, и скажет: теперь она блаженное существо». Но какая тут была связь, он и сам не смог бы определить.

Ему вдруг так отчётливо вспомнился тот день конца сентября 1898 года, когда после акта присяги Павлуша явился в Соловьёвку в полном блеске своего нового положения. В памяти его предстали все мельчайшие детали: шляпа, эполеты, сабля, – о, эта сабля, – и ему казалось даже сейчас возможным воспроизвести шитый узор на стоячем воротнике его мундира. Для этого события отец даже отпросил на три дня Сергея Леонидовича из гимназии и лично ездил за ним в Рязань. Фитенгоф явился в своем гвардейском ротмистрском мундире, мать сияла, порхала по дому, точно девушка, а отец, сыпавший шутками, внезапно отвернулся, стараясь поскорей унять непрошеные слезы. И именно вот это – увидеть на глазах своего беспечного, легкомысленного отца слёзы оказалось тогда неразрешимой загадкой для незрелого ума Сергея Леонидовича…

* * *

В усадебный дом Михаил входил теперь с каким-то новым чувством. Совершенно невероятной казалась мысль, что он действительно имеет ко всему этому самое прямое отношение.

Чуть съехав с дороги, напротив дома стоял огромный серый джип – «тойота-лэндкруизер», а рядом с ним, не спуская глаз с дома, курил высокий поджарый человек с большими залысинами над узким волевым лицом. На вид было ему ближе к сорока пяти, и чем-то ладным радовала глаз его фигура. Увидев Михаила, он сделал несколько шагов по направлению к нему и спокойно спросил:

– Что вы здесь делаете?

Михаил растерялся. "Это вы что здесь делаете?", – чуть было не ответил он. Память его, как память большинства профессиональных фотографов, обладала одним удивительным свойством: если хоть раз человек попадал в объектив его камеры, внешность его отпечатывались в ней навечно – как знаки на скрижалях. Встретив такого человека, сам фотограф, бывало, не мог вспомнить конкретных обстоятельств, при которых состоялась съёмка, но непреложно знал, что он его уже видел. Вместо ответа Михаил изучал знакомые черты и только гадал, где и когда могли они сталкиваться с владельцем внедорожника, но незнакомец неожиданно опередил его.

– А ведь мы, кажется, уже встречались, – сказал он уверенно. – На свадьбе у Риты Ашихминой в мае одиннадцатого. Помню, вы там снимали.

– Точно, – согласился Михаил и посмотрел на собеседника с удивлённым восхищением, словно бы он один обладал монополией на память.

Но высокий человек, который действительно оказался старым знакомым, точнее, старым незнакомым, довольно равнодушно пожал плечами: свойство, которое он только что выказал и которое, как он заметил, произвело столь сильное впечатление на Михаила, не входило в число его профессиональных достоинств.

– Так вы и есть Гольянов? – догадался Михаил.

– Я и есть, – подтвердил Гольянов. – А вы откуда обо мне наслышаны?