Тридевять земель

Солнечный флёр столовой, колебание лёгких хлопчатобумажных штор, нежно касаясь которых мягкий ветер осторожно доносил в помещение душистые запахи близких холмов, сдержанное дыхание дня, безмятежная белизна тканей и стен, прелесть сервировки, милая жизнерадостная роспись баварского фарфора, на позолоченных обводьях которого искрились солнечные лучи, собираясь в тугие капли – вся эта безмятежность родила в Жанне ощущение, словно она вошла в полотно картины Крёйера "Розы", которую как-то показала ей Галя, и пребывала там несколько мгновений, ограждённая от треволнений мира парчовой стеной света.

Целиком поглощённая этим чужим миром, в котором время словно исчезло, она не сразу заметила, как хозяин окинул всех загоревшимися глазами, словно готовил какой-то совершенно необыкновенный сюрприз, покинул столовую и через некоторое время вернулся, бережно неся какие-то журналы. Гости рассмотрели их если не с почтением, то по крайней мере не без любопытства, но только Галя единственная из всех могла вполне оценить их значение. То оказались голубые книжки "Журнала Министерства Народного просвещения", и слова эти, печатанные по старой орфографии, удивительно подходили к интерьеру дома, в котором они хранились.

– Папочка, наверное, из России припёр, – зло сказал Борис, и, прежде чем кто-либо успел что-то сообразить, развязно спросил у Георга:

– Наверное, ваш отец бывал в России?

Галя, которая должна была перевести этот вопрос, замешкалась и беспомощно оглянулась на Монику, на Игоря, который, в свою очередь, укоризненно смотрел на своего друга. Моника опустила глаза и аккуратно почесала нос ногтём мизинца.

Однако Георг отлично понял причину этого замешательства и встретил его с невозмутимостью по-настоящему воспитанного человека. Мягко улыбнувшись, он заговорил, и Галя переводила:

– О, нет. Мой отец воевал в Северной Африке у Роммеля и никогда в России не был… А вот мой дед – другое дело. Правда, в России он тоже никогда не бывал, но когда учился здесь в университете, познакомился с одним студентом из России… Дед очень дорожил этими журналами, а я дорожу ими, так сказать, по наследству, – здесь Георг улыбнулся более непринужденно, – как в память о деде, и о том времени, – уже немного нахмурившись продолжил он, – когда лучшие люди разных наций объединялись в поисках мира и истины.

* * *

Георг увидел свет в сентябре тридцать девятого, когда польские уланы жгли немецкие танки, одним из которых командовал его отец. В мае сорок третьего отец попал в плен в Тунисе и домой вернулся только летом сорок шестого года.

Человек, вернувшийся в Эдлинг, совсем не походил на того весёлого лейтенанта, который смотрел с фотографий, развешанных на стенах дома в стиле немецкого барокко. После французской кампании отец приезжал в отпуск, но в памяти Георга ничего не осталось от этого события – только рассказы матери.

Отец замкнулся и поник, и, хотя всеми силами старался скрыть от сына своё состояние, грусть, которая залегла в его прежде весёлых и даже озорных глазах, рождала в ребёнке безотчётную тревогу. По понедельникам отец ездил в Гейдельберг отмечаться в американской комендатуре. Вечерами прогуливался под старыми липами. Он любил липы, и липы любили его.

Для Георга отец остался какой-то неразгаданной загадкой. Холодный и отстранённый, он унес свою тайну в могилу. Многие годы Георг пытался проникнуть в неё, но течение лет заволокло этот интерес, и внимание его переключилось на иные предметы.

Окончив школу, Георг отправился в Мюнхен учиться в техническом университете, потом уехал в Аргентину работать в крупной авиастроительной компании. Спустя несколько лет он получил предложение от Dornier-Flugzeugwerke и собирался в Нюрнберг. К этому времени у него имелись кое-какие накопления.

То, что случилось с ним по дороге из Берлина в Мюнхен, не было похоже ни на что, чем существование уже успело одарить его. Первое время у него находились слова, чтобы в точности описать свои чувства, но с годами слова эти меркли, и связного рассказа больше не получалось – остался только комок воспоминаний. Это было похоже на повеление некоей высшей силы, ослушаться которой не представлялось возможным, однако, что оказалось ещё более интересно, повеление полностью совпадало с его собственным желанием, но желание возникло так же внезапно, как и таинственное повеление, и о наличии его до того момента он даже не подозревал. Несколько минут он действовал как во сне: и он даже не был уверен, впрямь ли это он управляет своей машиной, или она везет его сама, как говорящий конь Ксанф своего грозного хозяина.