Тридевять земель

Горела коптилка. От слабого, еле мерцающего пламени в избу нашло столько удушливого чада, что сидевшая за прялкой Прасковья казалась как в тумане, но Сергею Леонидовичу сделалось тепло и покойно. Хозяйка, очевидно, и не удивилась вовсе его приходу, и продолжала прерванную работу. Тень Прасковьи лежала на обтёсанных бревнах стены и от неё такой же тенью пролегала тонкая линия, обозначавшая движущуюся нить. Он бездумно глядел, как невозмутимо вращается годами сбитое колесо, и спокойствие постепенно возвращалось к нему. Хоровод безостановочных мыслей, изнуривший его мозг, замедлял свое движение и распадался на части, как будто люди, водившие его, размыкали руки и удалялись прочь… Профессор Коркунов утверждает… профессор Сергеевич никак не объясняет… г-н Ковалевский придает излишнее значение… У Муромцева мы не находим ответа… Меркель говорит… Иеринг замечает… Да, профессор Дювернуа, профессор Дювернуа… Что считает профессор Дювернуа? Профессор Дювернуа считает… Нельзя не согласиться… Надо отвергнуть… В высшей степени показательно… Пухта обращает внимание… Придется признать… Пухта… Что за фамилия у немца? Что-то пушистое, рассыпчатое, как снег на плетне… Неспешно вращалось колесо, мягко стрекотала втулка, и все эти обрывки мыслей оно будто затягивало своим мерным движением, уносило в пространство и прятало во времени. Как заворожённый, смотрел он на прядущуюся нить, и она в эти минуты действительно была самой жизнью, уводящей в бесконечность… И в некую секунду Сергей Леонидович ощутил себя маленьким мальчиком, сыном своих отца и матери, и чувство к ним было – покорность, и ещё ласку какого-то высшего существа, отец и мать которому были только посредники. И от всего этого он испытал смирение такой чистой, всепоглощающей силы, какого ещё не испытывал никогда в своей недолгой жизни, и где-то в глубине его существа проступили внутренние слезы. На краткий миг он постиг, что зло и добро не определяют суть жизни, что существуют какие-то высшие, неизвестные ещё понятия, осознал бессилие ума охватить взаимосвязи сущего, где на долю человека достается только малая толика его, но и эту малость невозможно привести в согласие с целым без мучительных и изнурительных усилий, но теперь мысль эта не внушала уныния, а была озарена тихим счастьем, как отблеск благословенной зори…

Голос Прасковьи донёсся до него издалека, из какого-то иного мира, к которому он еще принадлежал и куда неминуемо было возвращение.

– Годы, должно, подходят, – тихо, добродушно посмеялась Прасковья, скручивая порванную нить, и Сергей Леонидович с предельно серьёзным выражением лица, как если бы решал какую-нибудь трудную умственную задачу, следил за быстрыми движениями её коричневых пальцев…

И опять клубилась кудель, куда-то в бесконечность текла с неё ворсистая нить; ему захотелось стать этим колесом, спицей этого колеса, затеряться в веках, в тысячелетиях. Глаза его заволокло туманом, и не хотелось непроизвольным движением век возвращать зрению привычную резкость.

– Слышно, волк ходил, волка взяли, – опять донёсся до него голос Прасковьи.

– Взяли, – устало сказал Сергей Леонидович. – А всё равно собак подрал.

– А то ж, – сказала она, и вдруг усмехнулась. – Это так тятьку твоего пугали, бирюком. Вот, говорю, придёт бирюк, заберёт тебя. А кто такой бирюк? Бог знат. Волк и есть бирюк. Старики так-то судили. – Она остановила прялку, тяжело поднялась с табуретки и поднесла ему что-то от печки. – Нат-кось, оржаных вечор напекла. Не осуди, родимый, на большем, что уж случилось. И то сказать, – улыбнулась она ещё шире, – у Агафьи чать с голоду не опухнешь.

Сергей Леонидович послушно взял ржаную лепешку и стал жевать её, не чувствуя вкуса. Методологические категории опять овладели его мыслью. Но в глубине души он сознавал, что именно это разграничение и затмевает дорогу к истине, что разграничение это роняет само значение мысли, и что истиной, выражаясь терминологией его работы, может быть только слово опившегося хаомой провидца. Им владело чувство, что только что он постиг нечто такое, что снова делает разум его ясным, способным постигать, понимать, и именно поэтому он понимал, что это нечто не может быть выражено человеческой речью. Не находилось слов для описания этого состояния. Лишь несколько старых чувство вынесло на поверхность сознания. "Да, всё так, – думал он в невесомом блаженстве, – всё это именно так. Свобода это только другое название справедливости, только другое название справедливости".

* * *