Тридевять земель

Не находил он достаточных чувств в своей душе, чтобы выразить удовлетворение, когда пегая тройка выехала на большак, залитый светом полной луны. Мысли, беспокоившие его дорогой, отлетели, как призраки: как всё это казалось суетно, безразлично перед этой могучей однообразной равниной, с её бледными, спящими деревушками, с её корявыми ветлами, заросшими ряской прудами, даже с её убогими церковками. Вот луга, трава на которых отчего-то не поднимается выше двух вершков, вот перепаханное прошлогоднее жниво, вот серая деревенька с белой часовенкой и дрожащим мостиком через заросшую осокой канаву, вот церковь на горе и заброшенная усадьба Фитенгофов с остовом недостроенного флигеля, вот низкорослый перелесок, от которого веет душистой прохладой, вот ещё деревня и пруд, кругом него ветла и луговина с зелёными кочками, вот ряды осокорей шеренгой стоят вдоль тощей Ягодновки, а вот уже на синем небе громоздится церковь Преображения, риги, спящие избы, поворот у старой изломанной березы, и отсюда начинается уже своя земля. Лошади бегут шибче, бодрей; справа, со стороны леса и сырой лощины наползает ночная свежесть – влажный душистый полулесной запах. Дорога подбегает под самые деревья, и их тени падают на лошадей. А вот и Соловьёвка – акации, белый каменный забор с нависшими старыми серебристыми тополями, ворота башенками, густой, тёмный двор и милый серый дом, залитый луной и утопающий в душистых липовых ветвях. Неизвестно с чего, дорогой ему взбрели странные мысли: он думал о том, какой на вкус должна быть луна. Бывало, что она походила на ломоть дыни, и, следовательно, вкус её должен быть сладким, а случалась она бледна и холодна, и тогда вкус её должен был быть похож на вкус квашенной капусты; странные сомнения эти нападали на него, и он укреплялся в уверенности, что истинно сладким может быть только солнце.

Когда он разбирал вещи, ему попалась карта меню от Донона, захваченная на память. Он долго не выпускал её из рук. Это была по-настоящему изящная работа. На толстом картоне-бристоль с цветным обрезом Липгарт нарисовал маки, склоняющие свои головки и образующие тем самым вверху карты изящную арку. "Волован "Тулиз Финасвер"", "Шарлот Помпадур", – прочёл он французские названия. Что должны были знаменовать эти маки, Сергей Леонидович так и не решил, и допустил, что единственно красоту.

Первым делом он потребовал у Гапы мочёных яблок и задумчиво жевал их, с удовольствием чувствуя на губах нежные, покорные их теплу льдинки. Она принесла их целую чашку. Он разглядывал их червоточины, любовался оттенками зелёного и жёлтого и невыразимой смесью этих двух цветов, гладил подушечкой пальцев образовавшиеся за долгую зиму на некоторых бочках морщины и с той же задумчивой радостью гладил упругие, скреплённые холодом полукружия. Сама плоть антоновских яблок всё еще была пропитана морозом, он студил об неё зубы и она скрипела, напоминая сухой снег, осень с волками, насмешницу Лизу, и вообще всё то, что прошло и что надо было забыть.

* * *

Вода в Паре кипела от переполнявшей её буйной жизни, и самый воздух захлебывался от восторга. Сергей Леонидович ощущал, как это немыслимое неистовство жизни передается ему и наполняет всё его существо новыми, свежими силами. Всё ему казалось весело, всё возможно. Казалось, здесь небо вело с влажною землёю горнюю беседу, и приглашало стать тому свидетелем. И опять по ночам он забирался от комаров в кабинет Павлуши и оттуда смотрел в зачарованный луною сад.

Как-то ночью – дело было перед самым светом – он проснулся и вышел из дому. Ещё купол неба довлел синей своей темнотою, ещё блистали звезды, ещё пошедшая на убыль луна, точно ломоть тыквы, низко висела над чёрным окоёмом приречных ветел и ольхи, но к востоку уже проявилась светлая прозелень. Всё вокруг было полно звуков: птицы и птахи заливались на все голоса, невидимые соловьи рассыпали замысловатые трели, казалось, над самой его головой; кукушки отовсюду бросали в ночь свои глухие монотонные звуки и в конце концов звонко захлёбывались собственными голосами. Всё живое, полное сил наперебой спешило заявить о своём существовании, всё стрекотало, хлюпало, хохотало, свиристело, и жизнь, казалось, в своём избытке переливается через край самой себя. Картина, вернее симфония этих ликующих звуков, так захватила его, что он, поплотнее запахнув халат, долго стоял, позабыв обо всём, и биение его собственного сердца точно так же радостно, неутомимо добавляло свою толику в этот многоголосный хор бытия. Восторг жизни пронизал его, по телу шёл озноб, будто оно было подключено к сокровенным токам земли…