Тридевять земель

Больше всех противился обсуждению гласный Фролов. Это был мелкий дворянчик, проводивший время главным образом таскаясь с ружьем по пустошам. Брат его в пятом году состоял под следствием по делу об убийстве землевладельца Терского и его матери, но в Окружном суде был оправдан присяжными заседателями, что в своё время, как помнил Сергей Леонидович, чрезвычайно возмутило Александру Николаевну, следившую за всеми подробностями этого дела.

Слова попросил Пётр Андреевич Любавский, владевший в уезде тысячью десятин. Где-то когда-то в молодые годы он служил и даже имел чин титулярного советника, однако нимало не походил на обладателя этого скромного чина из широко известной песни, и связи его с иными генеральскими дочерями по причине упомянутых десятин носили характер совершенно обратный тому, который по мысли её создателей являл тут предмет печальной неизбежности. Манеры его и барственный вид создали удивительную тишину, а гласные от крестьян смотрели на него прямо с обожанием, так что казалось, готовы вот прямо сейчас поступиться вольностью и добровольно вступить в крепостное состояние.

– Гласный Фролов сказал тут, – начал Пётр Андреевич, – что мы можем отказаться от обсуждения вопроса, когда одумаемся. Но мы не дети, и я полагаю, что все мы, приходя сюда, не решаем никакого пустяка, не подумавши о нём прежде. О настоящем же вопросе мы думали много. Гласный Фролов воспитан не в тех же чувствах, в каких воспитаны мы. Он, очевидно, воспитан в чувствах русского мужика, которого хватают за ворот и таскают, причем он не протестует, так как знает, что всякий протест бесполезен. Мы воспитаны в иных чувствах и считаем себя обязанными протестовать. В настоящую минуту председатель вышел из пределов своей власти, и я имею основание думать, что, руководясь точным смыслом закона, мы обязаны протестовать против его беззаконных действий. Если председатель поступает против закона, то мы обязаны, уважая закон, не подчиняться его распоряжению. А посему я перехожу к обсуждению вопроса по существу.

– Я приглашаю вас не приступать к обсуждению, – настаивал князь.

– То есть вы лишаете меня права голоса? – удивлённо удостоверился Пётр Андреевич.

Такой вопрос, поставленный прямо, ненадолго сбил Волконского.

– Нет… Но я не нахожу возможным.

– Что же это значит? Вы у меня отнимаете слово?

– Да, я буду вынужден отнять слово, – уже оправившись, твёрдо объявил председатель.

– В таком случае мы подадим жалобу в Сенат, – заверил Любавский.

– Как угодно, – сухо отозвался Волконский.

Сергей Леонидович вернулся в Соловьёвку раздражённый. Дома он опять вспоминал прошлую зиму в Петербурге, оперу в Консерватории, Косаковскую и Лизу Ланович. Принялся было за свои занятия, но настроения не нашёл. "Растаить", – звучал у него в ушах раздосадованный приговор мальчика. "Нет, – подумал он, – не бывает, видно, чудес", и, к удивлению Гапы, послонявшись по пустому дому, спать отправился необыкновенно рано.

* * *

Ко времени очередного присоединения Крыма Гриша Сабуров как-то приноровился, привык к своей смерти. Многое из происходящего он перестал воспринимать как своё, как-то душевно отупел.

Если тому кораблю, который выплыл на церемонии закрытия Олимпиады и было суждено пойти ко дну, то он предпочитал разделить его судьбу, не принимая близко к сердцу те подробности, которыми это будет сопровождаться.

Как-то апрельским вечером Гриша возвращался от одного из своих учеников. Мальчик жил в отдалённом районе, которыми в последние два десятилетия обросла Москва, и чтобы добраться до метро, Грише долго пришлось ждать автобуса. Снег уже сошёл, деревья стояли ещё голые, в углы между асфальтом и бордюрами ветер намёл горки песка, сверху земля была суха, но из тёмной глубины, сквозь слой серой пыли, поднимался волнующий запах, рождённый незримыми источниками шевельнувшейся во сне жизни.

Дома он оказался поздно. В автобусе вместе с ним ехал молодой киргиз, рюкзак которого был увешан георгиевскими ленточками, как новогодняя ёлка искусственным дождём. То ли так рьяно он доказывал свою приверженность русскому миру, то ли просто ленточки служили оберегом на случай этнического конфликта. Вспоминая истового и предусмотрительного киргиза, Гриша приготовил себе кофе и включил компьютер, чтобы по привычке посмотреть заголовки новостей. Делал он это всё реже и реже; он давно уже не пользовался своей страничкой на Facebook.

Была Страстная пятница, и новости, главным образом, были посвящены боям за Славянск. Страстная пятница, бои за Славянск, – эти слова казались ему адским оксюмороном… И Гриша только гадал, что на всё это сказал бы его дед, до самой смерти носивший в груди осколок немецкой мины, полученный на Зееловских высотах. А ещё он думал, – и это было ещё важнее, – что сказал бы ему он…

* * *

Около половины второго ночи раздался дверной звонок. На пороге стоял врач скорой помощи – молоденький остроносый паренёк в синем комбинезоне с болтающимся на тощей груди стереоскопом.