Тридевять земель

– И всё же путь наш западный, – сказал Михаил Константинович. – Когда рассматриваешь портреты деятелей нашего прошлого или даже просто фамильные портреты, то поражаешься прежде всего тем, какие у этих людей были не-русские лица! Это были меньше всего богоискатели – это были люди, давно нашедшие своего Бога и вполне уверенные в нём. Воли не может быть без ясности, и у них был как бы врожденный вкус к ясности, к точности. Они жили более рассудком, чем чувством. Высшие классы всегда заражают низшие – и в плохом и в хорошем, то есть до некоторой степени сообщают всему обществу свою физиономию. Аристократия и создает народ – по своему образу и подобию, разумеется, если и она сама жива, если в ней самой не угасла творческая энергия. Кто помнит, каким был русский крестьянин ещё в семидесятых годах прошлого века, тот не усомнится в том, что, оставаясь русскими, мы были более европейцами, чем сейчас, в эпоху этой пресловутой самобытности.

Каким был русский крестьянин в семидесятых годах прошлого столетия Сергей Леонидович, конечно, помнить не мог, но ему показалось, что он уже слышал нечто подобное, и даже вспомнил где именно: у себя дома от ротмистра Муравьёва, когда тот во время своего неожиданного визита в Соловьёвку разглядывал фамильные портреты.

– Да, воля и ясность, – безукоризненно выговаривая слова, повторил Михаил Константинович. – И символ этого – прямоугольник, прямые, горделивые линии Empire. Между тем Толстому наш национальный характер виделся каким-то кругом.

– Так ведь и земля, говорят, круглая, – вставил со смешком Александр Фёдорович.

– Здесь я скорее соглашусь с Толстым, хотя тут и заключен известный парадокс, – сказал Сергей Леонидович и улыбнувшись, пояснил: – как представить себе повозку с прямоугольными колесами? Как это у нас говорят: "спиться с кругу" – значит, выйти из жизни. Ведь что представляет собой наш, так сказать, круг земной? Это и есть жизнь, это, если угодно, вечный хоровод. Круговорот нашей природы ни с чем не сравним. Длинная осень… Осень умиротворяет, осень смиряет. Она как бы подготавливает душу к мысли о неизбежной смерти. Ноябрьские ночи – что может быть тоскливее, что ещё так угнетает душу? И что только не мерещится в этой могильной темени?.. И вдруг – снежная белизна, солнечное сияние на этом сказочном покрове, алмазные искры. И узнаешь тогда, что есть жизнь после смерти, только она другая… Но вот поднимаются вьюги, день, и без того короткий, съеживается ещё сильнее. И опять испытание, – кажется, что нет этому конца и края. Зима – терпение, и синей зимней ночью крошечный огонёк в крестьянской избе, когда баба прядёт или ткёт, – символ надежды. И, наверное, эта надежда единственная, которая неизбежно сбывается. Всё всегда бывает лишь переходным явлением к весне. Иной раз кое-где и снег не сошёл, а деревья уже одеваются цветом. Представление о воскресении дано нам, как немногим ещё народам, в непосредственном переживании…

– Вовсе нет, – возразил Квашнин-Самарин. – Скорее дело обстоит так, что европейское колесо катится по ровному накатанному шоссе, а наше, родное, перепадает из ухаба в ухаб, словно квадратное, а видится нам это каким-то необыкновенным кругом земным.

Возражение это было встречено сочувственным смехом, и на него Сергей Леонидович не нашёлся уже, что возразить, и тоже посмеялся вместе со всеми.

– Что ни говори, у нас у всех в крови болезненная тяга к народу, – примирительно сказал Волькенштейн. – Но вы забыли лето. Что же оно?

– Лето – страда, а она требует от человека приложения всех его сил. Оно коротко у нас, лето, а надо исполнить то, что предназначено на земле человеку.

– Человеку понять это проще, – заметил Анучин, – чем целому народу. А чего хочет, чего желает этот тысячелетний народ, который, однако, остаётся дитём? Какими предчувствиями живет эта страна без настоящей цивилизации, без настоящей традиции, даже без настоящих дорог и без памяти, которая, однако же создала одну из величайших литератур мира?

– Вся беда в том, – не преминул провести свою излюбленную мысль Михаил Константинович, – что Россия отвернулась от Запада к Востоку, от духа старой Европы, преемника античной и христианской цивилизации, и двинулась к самобытности. Еще недавно у нас были императоры, а теперь цари. Да, ещё наши деды были европейцами, а мы просто русские, не понимающие собственной национальной цели.

И здесь Сергей Леонидович, вконец осоловевший, счёл долгом сказать своё слово, хотя язык уже едва слушался его.