Тридевять земель

Не верилось, что этих людей уже нет в живых, что они остались только на фотографиях. И тут на него словно глянула со страницы Ольга Донатовна, так что Сергей Леонидович вздрогнул и даже несколько отпрянул от газетного листа. "Крахотин Владимир Донатович, прапорщик артиллерии, 21 год. Смертельно ранен шрапнельным осколком в голову под Лодзью в ночь на 8-ноября. Оконч. скопинское реальное уч.".

Время от времени он поглядывал в окно, снежинки неприкаянно льнули к стеклу, словно просились в тёплые комнаты.

Он накинул доху, и, черпая сапогами неубранный снег, побрел к людской. Окно, за которым помещалась Оленька, светилось тусклым светом. Он постучал.

– Вы? – удивилась Оленька, и быстрым взглядом окинула комнату: всё ли прибрано, все ли в порядке?

На столе стояла керосиновая лампа и лежала стопка ученических тетрадей.

С виноватым видом, держа в руке приложение, явился он перед Ольгой Донатовной.

– Ольга Донатовна, – начал, запинаясь, Сергей Леонидович, – я знаю… ваш брат… – Он помолчал. – Верно, вы хотели бы знать, отчего я не на фронте? Поверьте, мне самому тяжко переносить подобное положение. Однако есть причины… увы… Я не солдат, Ольга Донатовна. Нелегко мужчине признаваться в таком.

Оленька отвернула лицо.

– Я полагаю, – негромко сказала она, – что не вправе судить об этом. Полагаю, что если такой человек, как вы….

– Какой? – робко спросил Сергей Леонидович.

– Замечательный, – собравшись с духом, продолжила Оленька. – Если такой замечательный человек не в армии, то этому есть уважительная причина. А знать её мне нужды нет.

Вечером Сергей Леонидович пробрался в кабинет Павлуши, смотрел в окно на засыпанные снегом яблони и думал: "Замечательный. Она сказала – замечательный. Чем же уж такой замечательный? Милая. Она не судит меня".

* * *

Стоял весёлый морозный солнечный день. На реке пилили лёд для погребов и оттуда доносились жужжание пилы и крики рабочих. Вереницы крестьянских саней, на которые крюками грузили голубые глыбы льда, со скрипом взбирались на высокий берег. Вдоволь налюбовавшись на эту картину, Сергей Леонидович раздумывал, куда податься, но ноги сами понесли его вниз вдоль по Купеческой. «Везде мне слышен тайный глас давно затерянного счастья», – крутилась у него в голове откуда-то всплывшая строка, и он, захваченный лёгкостью и неутомимостью собственного шага, ощущал такое счастье, которое сложно было чем-либо возмутить. Кто даёт это обещание жизни, счастья? – размышлял он, размашисто шагая по мостовой, и, как мальчишка, наступал ногами на комки снега, с удовольствием прислушиваясь к ядрёному хрусту, с которым они рассыпались под подошвами сапог.

Иван Ильич Ахлёстышев давно уж был на фронте, и его заместил престарелый отставник "времен Очакова и покоренья Крыма" с постоянно сонно-равнодушным выражением полного, помятого возрастом лица, по фамилии Палицын. Стоя на крыльце управы, он беседовал с инспектором народных училищ Сеславинским.

– Слыхали, наверное, что новый военный министр сказал? – увидав Сергея Леонидовича, с усмешкой спросил его Сеславинский.

– Это Поливанов-то?

– "Уповаю, – говорит, – на пространства непроходимые, на грязь невылазную и на милость угодника Николая Мирликийского, покровителя Святой Руси".

– Н-да, – проскрипел голос старик Палицын, – значит совсем плохо дело. Это как, помнится, Куропаткина на Дальний Восток провожали. Столько надавали образов, что остряки гадали: каким же образом победит он японца?

Около полудня вместе с санитарной комиссией управы Сергей Леонидович, как член её, осматривал только что устроенный лазарет. Пахло карболкой, и Сергей Леонидович уже привык к этому особенному запаху. В осмотре ему ассистировал важный молодой медик в студенческой фуражке, доброволец, отбывающий здесь военную службу.

До слуха Сергея Леонидовича дошёл обрывок разговора, видимо, начатого еще до появления комиссии. Приподнявшись на локте, солдат тихо говорил своему соседу, лежавшему плашмя и закатившему глаза под белый потолок палаты.

– Выдумки, говорю, выдумки вражьи. А то всё душа да душа. А душа в теле хороша. А хорошо тело – повсегда при деле… Значит, работай, округ себя смотри и об земном пекись. А то душа да душа, а сами ровно свиньи…

На ходу Сергей Леонидович обернулся и встретился глазами с говорившим солдатом. Лицо того было серьёзно, даже сурово, но по зрачкам перебегали искры добродушной иронии…

Видимо, до того необычное выражение держалось на лице Сергея Леонидовича, что даже молодец в лавке, пока отвешивал чай, и то поглядывал на него с встревоженным любопытством. Так и читалось в его глазах: "Неужто Берлин взяли?"

Сеславинский, с которым снова столкнулись на улице, предлагал пообедать в собрании, но Сергей Леонидович, сославшись на дела, поспешил домой. Он опасался, что в клубе это ощущение счастья, столь властно, столь неожиданно завладевшее им, истает, растворится в табачном дыме, погрязнет в мелких разговорах, что засаленные карты, которые будут шлёпаться о стол, надают ему пощёчин…