Тридевять земель

Несмотря на ту полноту жизни, которая спеленала его, как младенца, Сергей Леонидович ещё находил время закончить свой труд. На столе у него царил небывалый дотоле беспорядок. Собственные его записи были перемешаны со служебными документами, среди которых завалялось меню от Донона. И он опять разглядывал алые маки, размышляя, какое скрытое отношение могли они иметь к рождению Михаила Константиновича, и едва ли не впервые в жизни задался вопросом, а может ли нечто существовать само по себе, без причины, излучая лишь следствия, и от этих мыслей повеяло таинственностью, которая служит жизни лучшей из приправ. "Остаток, ни из чего невыводимый", – вспомнились ему слова Нарольского, и он обратился к своим записям, но тут вспомнилось и прочее, и едва перед глазами вставали лица Екатерины Васильевны и Алянчикова, его разбирал неудержимый, глупый смех, и строчки прыгали у него в глазах: "Не хвались ты, молодец, своим счастием, не хвастай своим богатеством, – бывали люди у меня, Горя, и мудряя тебя и досужее, – и я их, Горе, перемудрило: учинилося им злочастие великое: до смерти со мной боролися, во злом злочастии позорилися – не могли у меня, Горя, уехати – а сами они во гроб вселилися, от меня накрепко землей накрылися, босоты и наготы они избыли, и я от них, Горе, миновалося, а Злочастие на их в могиле осталося". Спрашивается, что же осталось в могиле? Остаток, ни из чего невыводимый?" Он смеялся легко, весело, беспечно, и, судя по всему, сочувствовал досужести Горя. Немного успокоившись, он всё-таки овладел собой, выбросил из головы всё лишнее и писал так:

"Римская теория естественного права отразилась на всей истории права. Эта знаменитая теория в действительности слагается из двух элементов, для одного из которых послужило основанием раннее, греческое по происхождению, представление об известном порядке и однообразии в физической природе, для другого – раннее римское представление об известном порядке и однообразии в тех наблюдениях, которые касаются человеческого рода.

Коль скоро человеческому сознанию присуще понимание, а может быть, и атавистическое воспоминание о том времени, когда право, нравственность и религия были нераздельны, как особый общественный институт, то люди всегда считали себя вправе критиковать положительные установления с нравственной точки зрения".

Лист закончился, он взял было следующий, но то оказалась копия постановления губернского земского собрания, разосланная в уездные управы циркуляром: "В случае, – говорилось там, – если в каких-либо уездах находится избыток военно-пленных, за окончанием ли срока работ или вследствие отказа от них работодателей, таких пленных не должны возвращать военному начальству, а о числе их сообщать губернатору для распределения их по тем уездам, где будет ощущаться надобность в рабочих". Не тратя времени на поиски чистого листа, Сергей Леонидович перевернул циркуляр и продолжил свой набросок на его изнанке:

"Таким образом, эти два важнейших завоевания человеческого духа и разума соединяются воедино, хотя в разные периоды своего существования они и обнаруживают стремление обособиться друг от друга, и то главным образом не столько сами по себе, сколько под пером тех или иных писателей, тем не менее они именно в силу собственной природы никогда не выпускают друг друга из поля своего зрения. Даже Гроций, при всей ясности его мысли, не смог, как кажется, установить непререкаемое отличие между правом естественным и божественным.

С другой стороны, праву всегда присущи известные свойства, наделяющие его неизбежными несовершенствами. Эта разница между теоретическим идеалом и активной стороной действительной жизни и будет, в нашем понимании, ни из чего невыводимым остатком. На опасность смешивать в праве рационализм и религиозный идеализм указал Христиан Томазиус. "Но только не думай, – говорит он, – что естественный и положительный, божественный и человеческий законы суть разновидности, имеющие одну и ту же природу: естественный и божественный закон принадлежит скорее к советам, нежели к предписаниям, человеческим же законом в собственном смысле называется только норма, предписанная высшей властью".