Тридевять земель

Антип задумался, опустил глаза, а снова подняв их, устремил взгляд куда-то мимо Сергея Леонидовича, на купол Преображенской церкви.

– Немца победить нельзя, – с твёрдой убеждённостью сказал наконец этот могучий, повидавший виды человек. – Так ломит, что просто мочи нет. Ево-то соломой не осилишь. Ево-то разве так учат, как нас? Пущай там война или не война, немцы сызмальства до всего приучены, что да как. И ладится у них не по нашему. Не, немец не провоюется.

От церкви донёсся малиновый благовест, нежный, как сам апрель, и жаворонки, как бы отвечая ему, залились ещё сильнее.

– Я не только человека – курицу не мог зарезать, – сказал Антип. – А теперича насмотрелся. По ночам спать нельзя – всё бомбы кажутся. Думаешь до того – голова гудит. Почём я знаю, может, сотню али больше душ загубил? Грех аль нет? А как грех? Вон, батюшка говорит, мол, ты человек маленький, с тебя спросу нет. А чтой-то я сумневаюсь… На том свете начальство вперёд не пустишь… А правду бают, что царица с попом живёт? – спросил вдруг он.

На такой неожиданный вопрос Сергей Леонидович не нашелся, что ответить, и Антип расценил его молчание как согласие с его словами и, поджав губы, потряс подбородком.

– Вишь оно как, – задумчиво сказал он.

* * *

Был май, осокори и ольха над рекой Парой оделись зелёным каракулем. Соловьи не давали спать. Жизнь, скованная долгих шесть месяцев, словно торопилась наверстать упущенное. Займище ожило цветами. Каждая ночь, преисполненная звуками тайной работы, бросками выталкивала жизнь, и каждым новым утром трава смотрелась выше, листья полновесней и ветви столетних тополей уже пенились клейким серебром. Калина и черёмуха оделись в свои белые свадебные наряды.

Никогда не жила Оленька так счастливо, как в то лето 1916 года. Где-то шла война, люди убивали людей, а здесь лето катилось соломенным колесом. Ей казалось, что каждый народившийся цветок красуется только для неё, для неё восходит солнце и кованый месяц серебрит наливающиеся травы только потому, что она, Оленька, живёт, хочет жить. Дом утопал в сирени, потом зацвели кусты жасмина, разливая вокруг себя свой тонкий волшебный аромат…

Начало лета выдалось столь сухим, что грозило погубить урожай: на нивах не было видно ни одного стебелька. В конце мая, когда Восторгов вышел на первое богомолье от бездождья. Сергей Леонидович со стариками сопровождал его: жутко показалось ему в поле, рожь – до времени желта – поникла, и даже птицы смолкли. Озими местами выгорели, а яровые посевы мало чем отличались от пастбищных выгонов. Палящий жар у лона земли будто с издёвкой показывал сожжённые пустыни. Спустя неделю над полями вновь взвились церковные стяги. Над поникшими серыми нивами потёк дегтярной бас диакона Зефирова: "Илья словом дождь держит на земли и паки словом с небеси низводит, – тем же молим Тя: того молитвами, Щедре, посли дожди водныя земли с небесе". Едва разнеслись первые слова молитвы, все опустились на колени, и Сергей Леонидович, помедлив, сделал то же самое. Под зноем лучей синею струйкой бежал фимиам, глухой, тоскливый рёв скота вторил нестройной молитве жалкой кучки людей. Икону Казанской Божьей Матери из Преображенской церкви поднимали по всей волости.

Небеса оставались безжалостны и сини, их давила нагая пустота; в мертвящем душном зное замечалось лишь одно движенье: это студенистым маревом дрожала даль. Но после второго июня откуда что взялось. Пошли проливные дожди, и овёс вышел полный, чистый и светлый, как серебро.

Оленька ходила по ягоды с соловьёвскими девушками, садилась в траву и, закинув голову, подолгу глядела, как в голубом небе неторопливо плывут кипенно-белые облака…

Сергей Леонидович по-прежнему хлопотал в комитете, носился по уезду, по-прежнему воскресными вечерами просматривал "Искры" и однажды глаза его споткнулись о следующее извещение: "Поручик Николай Людвигович Траугот, убит во время Луцкого прорыва. Оконч. юридич. фак. Казанского университета. Прап. запаса".

– Ох, Коля… – только и вымолвил Сергей Леонидович и почувствовал, как тошнота поднимается к горлу.

* * *

Венчал их отец Андрей Восторгов в Преображенской церкви. Так неожиданно пожелала Оленька. Вольнодумец Сергей Леонидович несказанно удивился, но нимало не прекословил. «Где ты, Гай, там и я, Гайя», – мысленно произнес Сергей Леонидович римскую брачную формулу. Всё в этом обряде было просто и ясно и впервые за долгие годы не вызывало в нём ни малейшего раздражения.

Оленька льнула к нему, как повитель к забору, но по временам взглядывала на него настороженно, испуганно, будто ждала через него беды для себя. Сергея Леонидовича смущали эти взгляды, в природе которых хорошенько он не мог себе дать отчёт. Относил он их в простоте своей к сомнениям в своей мужской верности, но как на сей счет был абсолютно спокоен, то и мыслям этим дальнейшего развития не давал. В отличие от покойника Павлуши мистическая сторона жизни оставалась прикровенна для него, и он, хотя и подозревал о её существовании, туда не совался.