Тридевять земель

Кстати, спросил он меня однажды, верно ли говорят, будто бы Государь помышляет даровать России представительное правление. Я отвечал, что по скромному моему положению не могу входить в виды Государя, но что ежели такое произойдет, то станет величайшим благом для моей родины, хотя и добавил, что нет сомнения в том, что момент, когда народ, до этого не имевший политических прав, получает их, – это потрясение, часто необходимое, но всегда опасное. Можно без преувеличения сказать: искусство жить свободным способно творить чудеса, но в то же время нет ничего труднее, чем учиться жить свободным. С деспотизмом дело обстоит иначе. Он нередко представляется средством от всех перенесенных страданий, опорой законных прав, поддержкой угнетенных, основой порядка. Народы забываются в обстановке временного благополучия, которое он порождает, а пробуждаются они уже в жалком состоянии.

Но как осуществить это, спросил Цевич, если большая часть населения империи лишена гражданского существования? Долгое существование государственной формы, менее совершенной, чем либеральное государство, часто доказывает, что в стране или в народе еще нет нужных условий для перехода к либеральной системе и к гражданскому общественному порядку, а такие условия или предпосылки невозможно создать действием насильственным. В природе мы видим, что тихое и постепенное течение времени дает жизнь, рост и зрелость всему; крутые же и быстрые события производят разрушения. Народу, пребывавшему века без сознания гражданской свободы, даровать ее изречением на то воли властителя – возможно, но невозможно даровать законоположением знание пользоваться ею во благо себе и обществу. Я возразил на это, что по моему мнению сначала нужно освободить крестьян, и только затем установить конституционные законы, то есть политическую свободу. Таков должен быть настоящий порядок вещей. Хотя права гражданские и могут существовать без прав политических, однако бытие их в сем положении не может быть твердо.

Как же, однако, достичь этого, когда половина населения находится в состоянии полного рабства, пока основные законы и право вообще не упорядочены, пока законодательная власть не отделена от власти исполнительной, пока не существует независимого законодательного института, опирающегося на общественное мнение и пока недостаточный уровень просвещения как раз и препятствует возникновению онаго?

Цевич высказал мнение, что все виды государственного устройства вообще имеют лишь относительную ценность. Иной раз выгоднее предпочесть просвещенный абсолютизм тиранической деспотии. К такому выводу привел его опыт длительного существования его маленькой родины под властью Венецианской республики. Так может и прав Наполеон, когда сказал, что свобода – это хороший гражданский свод законов. Гражданская свобода может быть вполне достаточно обеспечена, если она установлена ясными и прочными законами, а также если у нее есть корни в навыках и традициях народа. К политической свободе мы не могли стремиться, добавил он, однако гражданской свободой мы пользовались вполне. Мы добились замены бюрократической администрации самоуправлением, и это издревле завещанное право столетиями служило нам обеспечением прав. Взгляните на Францию, сказал он мне, с которой ведете вы борьбу. Все внешние формы закона как будто соблюдены, но ими облечено правление самодержавное, даже деспотическое. Все установления в этой стране так соображены, что во мнении народном они кажутся действующими, но никогда не действуют на самом деле. Сословие, представляющее силу законодательную, на самом деле в совершеннейшем подчинении у Наполеона. Сила исполнительная так учреждена, что она по выражению закона состоит в ответственности, в действительности совершенно независима. Судам даны все преимущества видимой свободы, но она связана такими учреждениями, что в существе своем навсегда подпала под власть императора. Поэтому во всяком благоустроенном государстве должны быть начала законодательства положительные, постоянные, неподвижные, с коими бы все другие законы могли быть соображены.

Но как же случилось, спросил он, что в российской империи только ничтожная часть жителей пользуется плодами цивилизации? По правде говоря, добавил он, мой ум не может понять того, что кто-нибудь должен быть в собственности у другого.

Некогда, отвечал я, вся земля считалась собственностью или царя, или всего государства. Но императрица Екатерина отменила для дворян обязательность службы, забыв при этом или не захотев и крестьян вернуть в прежнее независимое состояние, да еще и признала за дворянами право собственности на землю. Но теперь, сказал я, по прошествии столь длинной череды лет, дворянство считает землю своею собственностью, в то время как крестьяне прекрасно помнят, чья на самом деле эта земля, и с неменьшим на то основанием почитают ее своею.