Тридцатилетняя война и вступление в нее Швеции и Московского государства

От имени Бетлена Габора Талейран и Руссель изложили в Москве подробный проект восточноевропейской военной коалиции. Этот проект уже был согласован ими по дороге в Константинополь (о чем свидетельствует представленная ими верительная грамота великого везира Режап-паши) при посредничестве голландского посла в Константинополе Корнилиуса, константинопольского патриарха Кирилла Лукариса и, по всей вероятности, — хотя об этом, разумеется, не говорится, — французского посла Сези[193]

. В ответ на полученное недавно предложение Михаила Федоровича о союзе Бетлен Габор сообщает, что он хочет союза «не словом, но делом»: на всякого недруга выступить со своими войсками заодно с московским царем, шведским королем и турецким султаном. «И как те три великие государи — царское величество и шведский король и государь их Бетлен Габор, король, — соединятся и учнут стоять на недруга заодно, а турецкий Мурад-султан учнет с своей стороны, и против их, великих государей, никто не может постоять. И чтоб то вперед установить и утвердить и ссылку [связь] добрую держать. А противники тем силам — король испанский, цесарь римский, король польский. И чтоб против их стоять и недружбу их мстить». Далее сообщается, что Бетлен Габор долго и успешно воевал «с Австрийским домом» и что он рассчитывает отнять у Сигизмунда III польский престол. И все снова подчеркивается наиболее важное для нас положение о тесном политическом единстве Польско-Литовского государства с Империей: «Да и за то польский король государя их Бетлена Габора, короля, боится, что государь их во многих случаях Австрийский дом теснил и побивал», т. е. победы над Империей опасны для Польши, лишают ее опоры. Наконец, следуют детальные расчеты, сколько войск может выставить Бетлен Габор, и сообщаются разные соображения о проектируемой коалиции: кроме султана и шведского короля (с которыми Бетлен Габор имеет тесную связь) он предлагает вовлечь в коалицию своего зятя, бранденбургского курфюрста, имеющего «великую мощь людьми и казною»[194]

.

Все эти данные о разных иностранных демаршах в Москве мы приводим не для того, чтобы создалось впечатление, будто международная позиция Московского государства в обстановке Тридцатилетней войны была навязана и внушена ему кем-то извне. Напротив, она была вполне самостоятельна. Приведенные примеры показывают только, что Москва не была одинока, что, содействуя косвенно Альтмаркскому перемирию и благоприятствуя вступлению Швеции в войну с Империей, руководители Московского государства исходили из тех же представлений об общеевропейской ситуации, которые являлись распространенными и самоочевидными и среди других европейских политиков. В том, что говорили в Москве послы Турции, Швеции, Франции, Трансильвании, при всем разнообразии, была общая основа: эти державы уже тем союзники Москве, что они являются врагами Империи, а Империя — главный союзник главного врага Москвы — Польско-Литовского государства. Это вполне отвечало точке зрения Москвы, внушенной не чьими-либо словами, а долгим опытом русско-имперских и русско-польских отношений.

Территориальных споров у Московского государства с Империей не было после того, как Ливония перестала быть имперским леном. Военных столкновений между царем и императором вообще не бывало. Империя часто выступала даже в роли посредника при столкновениях Московского государства с его соседями. Но в том-то и дело, что Империя в XVI в. взяла на себя роль гаранта политической стабилизации в Восточной Европе, тогда как Московское государство с тех пор, как вышло из-под монгольского ига, не могло не требовать от своих западных соседей возврата захваченных ими в прошлые века русских земель. В особенности велики были эти претензии Московского государства к Польско-Литовскому государству. Следовательно, защищая восточноевропейскую стабилизацию, Империя объективно защищала Речь Пос-политую от Московского государства. Но союз Империи с Речью Посполитой стал активно враждебным Московскому государству в эпоху агрессивной политики Сигизмунда III. Мало того, как из-за спины самозванцев в критический момент выступила открытая польская интервенция, так в 1612 г. из-за спины побитых польских интервентов к московскому престолу открыто протянулась было рука Габсбургов. Затем, после 1613 г., император не признавал де-юре Михаила Федоровича русским царем, что было равносильно признанию прав польского королевича Владислава на русский престол со стороны этого «посредника», не стеснявшегося оказывать полякам, кроме дипломатической, также прямую, материальную помощь деньгами и войсками.

Тот, кто поддерживал претензии Владислава, не мог не быть врагом в глазах правительства Михаила Федоровича. Следует считать, что на этой почве были прерваны дипломатические отношения между Московским государством и Империей в 1613 г., хотя острый эпилог еще разыгрывался в 1614–1616 гг., после чего уже никаких сношений с Империей Московское государство не поддерживало во все время Тридцатилетней войны[195].